180 пишем, 80 в уме

Гала-концерт в КЗЧ по случаю 180-летия со дня рождения Римского-Корсакова был юбилейным вдвойне. Второй юбилей, правда, особо не афишировался, хотя Алексей Васильевич Парин (чье имя в представлениях вроде бы и не нуждается, но на всякий случай поясню, если кто не знает: это – поэт и либреттист, критик и просветитель, идеолог и организатор многочисленных культурных акций, включая оперные постановки и даже целые фестивали, издатель книг по искусству и прочая, и прочая), отмечавший в те же дни свое 80-летие, в зале присутствовал. И не просто присутствовал, но вел вечер, программу которого сам же и составил.

Программа, включавшая фрагменты из восьми опер, была призвана показать непреходящую актуальность творчества композитора, ответить на поставленный ее автором вопрос: «Кто же Римский-Корсаков – сказочник и чародей, у которого и море поет, и лес шепчет свои разгадки, – или философ, который через любую музыкальную оболочку заставляет проступать такие истины, которые в России не сами собой разумеются?» (цитирую по буклету). Драматургию вечера Парин выстроил от «Пляски скоморохов» из «Снегурочки» до финальной арии Марфы из «Царской невесты». И хотя общее численное превосходство явно было за носителями зла – как инфернального (Кащей, Шемаханская царица), так и реального человеческого, не чуждого порой и некоторой рефлексии (Иван Грозный, Григорий Грязной, Гришка Кутерьма), но «последнее слово» все же осталось за олицетворяющей светлое начало Марфой…

В девятке солистов главной предсказуемо оказалась несравненная Надежда Павлова, в первом отделении представшая Снегурочкой и Шемаханской царицей, во втором – Волховой и Марфой. Ее серебристый голос, способный по мере надобности быть то обольстительно-нежным, то ангельски-бесплотным, то обретать драматическое звучание, окрашиваясь подчас в трагические тона, идеально подходит как для итальянской оперы и Моцарта, так и для Римского-Корсакова. Он, этот голос, не только покоряет белькантовой красотой и свободой звучания даже в сколь угодно изощренном технически вокальном материале, но и способен проникать в самое сердце слушателя. Столь редко встречающееся сочетание всех этих качеств делает Павлову уникальным явлением российской оперной сцены.

Во втором отделении возник и еще один центр притяжения – Алина Черташ. Эта молодая певица привлекла внимание едва ли не с первых шагов в Большом театре (особенно после премьеры «Линды ди Шамуни» Доницетти, где блестяще исполнила партию Пьеротты). Исполняя поначалу преимущественно травестийные или откровенно второстепенные партии, она каждую из них силой таланта превращала едва ли не в главную, в короткий срок созрев уже и до самых что ни на есть центральных. И в этот вечер ее Любаша и Любава почти на равных конкурировали с Марфой и Волховой Павловой.

Среди остальных в первую очередь назову превосходного характерного тенора Дмитрия Каляку из питерского «Зазеркалья», представшего Кащеем Бессмертным, Гришкой Кутерьмой и Бомелием, замечательную геликоновку Елену Михайленко – Февронию, одаренного контратенора Вадима Волкова – Леля, харизматичного баритона Артема Гарнова из «Новой оперы» – Мизгиря и Грязного. Достойно выступили и три других солиста «Новой оперы» – Алексей Неклюдов (Лыков и Берендей), Елизавета Соина (Ольга в «Псковитянке») и Владимир Кудашев (Иван Грозный и Князь Юрий), хотя вокальная форма последнего явно оставляет ныне желать лучшего…

Но если возвращаться к главным героям, одним из первых следовало бы назвать имя Артема Абашева, уже второй раз в этом месяце вставшего за пульт РНО. И хотя опер Римского-Корсакова в репертуаре маэстро до сих пор не было, они прекрасно подошли друг другу. И оркестровые фрагменты («Похвала пустыне» и «Сеча при Керженце» из «Китежа», «Шествие князей» из «Млады» и «Пляска скоморохов» из «Снегурочки»), и сцены с участием солистов показали его весьма значительный корсаковский потенциал. И как же жаль, что потенциал этот теперь уже вряд ли реализуется в Большом театре, где еще в начале сезона, пока не сняли Владимира Урина, Абашев считался основным кандидатом на пост главного дирижера…

Мягкий свет и пылающий огонь

На открытии «ЭРАР-феста», уже второй год проводимого галереей Нико, выступили Алексей Любимов и Сергей Каспров, чьи имена даже и по отдельности предполагают соответствующий уровень событийности. Оба, как понятно уже из названия, играли на роялях фирмы «Эрар» – образцов 1837 и 1848 годов. По словам представившего инструменты Алексея Ставицкого (создателя уникального музея фортепиано в Рыбинске), первый был им просто отреставрирован, а второй – немного модифицирован. В программе было заявлено сначала выступление Каспрова, а потом – Любимова, но в итоге порядок поменяли.

Любимов начал с моцартовской Сонаты до минор (KV 457), исполнив ее с классической стройностью, какой-то высшей умудренностью и вместе с тем некоторой отрешенностью. Он как бы ничего от себя в эту музыку не привносил, стремясь быть предельно «объективным» и общаясь, скорее, с небесами, нежели нашим грешным миром. Затем, перейдя к другому роялю, мастер сыграл несколько сочинений Шопена – Баркаролу (op. 60), Прелюд до-диез минор (op. 45) и Скерцо №1 си минор (op. 20), а на бис – еще и Вальс до-диез минор (op. 64, №2). К Шопену, как, впрочем, и большинству других романтиков, Любимов до недавнего времени не обращался, но взялся за него теперь – и это чувствовалось по всему – по внутренней потребности, а вовсе не для того, чтобы что-то кому-то доказать. Его прочтение Шопена было впечатляющим и достаточно убедительным, хотя о каком-то «новом слове» я бы говорить не стал. Любимов – выдающийся музыкант, и ему подвластно все или почти все, однако же на шопеновской территории есть немало тех, в чьем исполнении эта музыка воздействует сильнее…

Но вот начинается второе отделение, появляется Сергей Каспров, и с первых же звуков по залу словно пробегает электрический заряд. Звуки тоже преображаются. Обнаруживается, что на старых «Эрарах» вполне можно добиться мощи да и вообще едва ли не всей гаммы возможностей современных «Стейнвеев» и «Каваев», сохраняя вместе с тем аромат подлинного исторического звучания. Каспров – пианист феноменального дарования, я бы даже сказал, на грани гениальности. Его исполнение Тридцатой сонаты Бетховена без всяких преувеличений выдержит сравнение с любым из знаменитых пианистов прошлого и настоящего. Его Лист – и подавно. Программа включала «Сонет Петрарки» № 104, «Бессонницу» (S.203), Экспромт-ноктюрн фа-диез мажор (S.191), «Забытый вальс» №1 (S.215), Багатель без тональности (S.216a), «Мефисто-вальс» №1, и еще пару неопознанных сочинений на бис. Сегодняшний Каспров с его длинной шевелюрой еще и внешне немного напоминает Листа. Вернее, аббата Листа. Он выглядит за роялем этаким аскетом, фанатиком, для которого музыка есть служение. Слияние между ними настолько полное, что кажется, будто музыка не просто рождается вот здесь и сейчас под его пальцами, но что он как бы через нее исповедуется. Но при этом никаких особых «романтических излишеств» в его игре не наблюдается, все соразмерно, форма идеально выстроена. Последнее в полной мере относится и к бетховенской сонате.

Возвращаясь к порядку выступлений. Если бы он остался таким, как первоначально заявлялось, то все закончилось бы мягким светом Любимова, и в таком диминуэндо была бы своя определенная логика. Но закончилось, напротив, на крещендо – пылающим огнем Каспрова, каковой и уносили с собой слушатели. Думаю, так оно и лучше.

Брукнеровское крещение

Дмитрий Юровский в этом году взялся, наконец, за Брукнера (с которым впрямую соприкасался лишь много лет назад, еще в качестве виолончелиста принимая участие в исполнении двух симфоний). Начать он планировал с Нулевой симфонии, заявленной на апрель в Санкт-Петербургской филармонии с темиркановским оркестром (в Петербурге его традиционно именуют аббревиатурой ЗКР – заслуженный коллектив России, или, по-свойски, «Заслуга», дабы не путать со вторым филармоническим, АСО), а в мае продолжить в Москве Первой с ГАСО. Однако в действительности брукнеровское «крещение» произошло месяцем раньше и с более счастливой цифрой: вскоре после Пятой Малера с ЗКР в Большом зале филармонии, когда Юровский заменил раздумавшего приезжать Иона Марина, его пригласили дважды продирижировать в марте Седьмую симфонию (опять же вместо Марина) – в рамках абонементов «Оркестр Юрия Темирканова» и «Все симфонии Брукнера». От такого предложения трудно было отказаться, хотя в итоге состоялся лишь один концерт – второй перенесли на июнь.

Сначала прозвучал Первый концерт для фортепиано с оркестром Листа с солировавшим Иваном Бессоновым. Молодой пианист был в этот вечер в ударе и сыграл просто блестяще. Ни малейшего намека на «выгорание» (казавшееся столь явственным в его декабрьском концерте в Соборной палате) не было и в помине – совсем напротив: энергетика буквально била фонтаном. И если, скажем, год назад при исполнении Бессоновым в «Зарядье» Первого концерта Чайковского складывалось впечатление, что ему недостает силы звука для состязания с оркестром, то на сей раз этой самой силы было едва ли даже не с избытком. Сказался ли сам факт выступления в легендарном зале с таким оркестром и дирижером или Бессонову в принципе свойственны подобные перепады настроения и творческого состояния, судить не берусь. Но, так или иначе, листовский концерт он сыграл великолепно. Как и знаменитую шопеновскую Фантазию-экспромт, op.66 на бис.

Приступать к покорению брукнеровских альп прямо с такой сияющей высоты, как Седьмая симфония, – опыт головокружительный. Тем более в зале, стены которого еще помнят интерпретацию Евгения Мравинского – одну из самых совершенных (к счастью, она сохранилась в записи). Формально, кстати, и оркестр был тот же самый, пусть даже никого из тех, кто играл с Мравинским, в нем давно не осталось. Юровскому совокупность всех этих обстоятельств лишь добавила адреналина. Симфония у него не просто получилась. Он как-то сразу сумел создать настоящую брукнеровскую атмосферу, точно выстроить форму, найти органичную для себя динамику, и в результате все шло единым потоком, нигде не провисая, без эмоциональных спадов или перехлестов. И это была вполне зрелая интерпретация, в каких-то существенных моментах отличающаяся от привычных. Оркестр под его управлением, казалось, выкладывался более чем на сто процентов.

Я уже предвкушал повторение, которое должно было состояться через день, но… В этот самый вечер, 22 марта, в Москве случились известные трагические события, и все культурные мероприятия в последующие два дня поотменялись. Кстати сказать, во время концерта о происходящем в столице еще не знали ни публика, ни музыканты, но вот самому Юровскому кто-то сообщил прямо перед началом второго отделения. И с этим знанием он вышел дирижировать Седьмую симфонию, сумев все-таки сконцентрироваться и провести ее на высочайшем уровне. Хотя вряд ли можно с уверенностью утверждать, что знание это никак не повлияло на интерпретацию.