Законный вопрос: а многие ли фестиваль посетили, учитывая, что три спектакля давались на труднодоступной, как Эверест, Исторической сцене? Однако организаторы догадались расширить аудиторию за счет онлайн-трансляций, и все фестивальные работы с момента показа были выложены на платформе VK Видео. Последняя новость — на срок до 31 декабря.

Второй законный вопрос: сколько в афише было эксклюзива, без которого любой фестиваль — не фестиваль? Не много, но и не мало. «Борис Годунов» — свой, репертуарный, хранимый как дорогой антиквариат с 1948-го. Событийное здесь — явление Ильдара Абдразакова в титульной партии. «Хованщину», подаренную только что Мариинским, представили в качестве премьеры. А только и ей за семьдесят. «Сорочинскую ярмарку» еще в июне можно было увидеть на Камерной сцене Большого, но для фестиваля спектакль перенесли на Новую, заметно изменив его облик. «Женитьбу» на Москве помнят только театралы с внушительным стажем: ее первое действие (других не имеется) какое-то время представлялось с 1989-го в театре Бориса Александровича Покровского. Теперь крохотный сюжет поставили на той же сцене заново. А появлялась ли хоть в каком-нибудь виде на московских подмостках карфагенянка Саламбо из самой первой, сохранившейся лишь во фрагментах оперы Мусоргского, история вообще умалчивает. Встреча с этим опусом, разумеется, и ожидалась как главный эксклюзив фестиваля.

Шампанское — не в этот раз

Превращать в поте лица разрозненный материал в целое, пригодное для представления публике, не требовалось. Все было сделано тридцать пять лет назад композитором Вячеславом Наговицыным, когда Гергиев по случаю полуторавекового юбилея Мусоргского решил обратиться к «Саламбо», которую где-то в заграницах уже слушали (в реконструкции венгерского дирижера Золтана Пешко), а на родине и знать не знали. С тех пор опера изредка звучит в Мариинском в концертном исполнении. Но для Москвы была заказана ее сценическая версия.

За неимением целостного либретто, постановщик Сергей Новиков в буклете привел краткое (на трех страницах!) содержание оперы, вдохновленной одноименным романом Флобера. Если совсем в двух словах, то это история про еще одну Юдифь, теперь носящую имя Саламбо, готовую ради спасения своего народа рискнуть жизнью и вынести из стана врага украденный священный покров, без которого родной Карфаген беззащитен. Но каков контекст! Здесь и интриги, и религиозная мистика, и кровавые битвы, и человеческие жертвоприношения, и, конечно, любовь между антагонистами. Затейливая, прямо-таки гремучая сюжетная смесь определенно обещала пару часов горячего экшена.

Полноценного спектакля, конечно, никто не ждал: из шести авторских фрагментов  музыкально-драматургическое целое не возвести. Но найти яркие захватывающие иллюстрации, да еще на пышной Исторической сцене, мечталось. Что вышло? Вялые этюды, в которых не запечатлелась и половина прописанного самим постановщиком, а оставшееся обрело вид совершенной бутафории. И ладно вместо кровожадного идола Молоха выставили какого-то потешного Самоделкина, ладно вместо пифона-прорицателя на плечи Саламбо повесили нечто невнятное, так и не подавшее признаков жизни. Бутафорскими здесь стали коллизии и эмоции. Живой театр являлся, лишь когда на сцену коряво-зловещим персонажем влетал актер Владимир Стеклов и с зашкаливающей экспрессией — каркая, рыча, шипя — вводил публику в курс дела от имени отца Саламбо. Пережимал. Но только он один и оправдывал почти безумную идею разыграть на сцене то, что для нее изначально не годилось. Может, эту безумность видел и Гергиев, да таким художникам до мозга костей, как он, топтаться на месте невозможно. Рискнул. Увы, шампанское — не в этот раз. Но главное он все равно сделал, заявив на всю страну: «Рекомендую: Мусоргский, каким вы его не слышали».

Знакомец в маске

Чистая правда. Таких акварелей в своих операх Модест Петрович выписывать уже не будет. И до таких фантазий в использовании ударных — поющих, звенящих, бликующих диковинными красками — композиторы-потомки еще не скоро дотянутся. Определенно ориентализм, в который Мусоргский закономерно бросился, имея на руках столь экзотический сюжет, обещал быть красоты необыкновенной и своеобразной — это прочиталось на первых же, принадлежащих ему от и до страницах произведения. Что ж оставил такую затею? Говорят, охладел, не найдя одобрения у соратников по «Кучке», все хлопотавших о национальной идее... Но чем дольше звучала «Саламбо», тем чаще менялась в лице: там вдруг пахнет экспрессией ХХ века и даже мелькнет профиль Стравинского, тут проступят черты будущей «Хованщины» как квинтэссенции русского — духа и гармонического строя, а то трогательным озерцом разольется русская романсовая лирика. Это в дополнение к оперной истории рисовалась история уникальной и драматической судьбы всего оперного наследия Мусоргского. Даже в «Борисе», единственном, доведенном композитором почти до финала собственноручно, не обошлось без соавторов — дописывающих, сокращающих, исправляющих, оркеструющих. И почти каждый — творец со своим ярким «я», которое не могло не впечататься в нотные листы, оставленные Мусоргским. Из таких, само собой, и Римский-Корсаков с Шебалиным, чьи оркестровки Наговицын соединил в «Саламбо» с собственными и авторскими, добавив в музыкальную ткань и кое-что из прочего наследия Мусоргского (романсового в том числе). Читай: на свиданье к нам вышел все-таки не классик, а некто в маске, и похожий, и непохожий на него. Но интересности представленного музыкального «продукта» это никак не убавляло.

Свести в любовную пару меццо и бас — такое в мировом оперном репертуаре еще поискать (правда, испытать их в дуэте автор с соавторами не пробовали). Уж на что богата хорами «Хованщина», а в «Саламбо» их еще больше, и один — чуть не беспрецедентный, двенадцать минут в сцене жертвоприношения детей накатывающий единым валом, могучим и страшным. Вот почему именно и только на это представление Гергиев привез свои два хора, включая детский. Дома куда сподручнее было отточить их звучание до идеала и органично сплавить поющие массы — народ, жрецов, врагов — с солистами. Те тоже отличились. Школа и вокальная культура — на высоте (впрочем, певцы другого класса в Мариинском как будто не водятся). Но золотом отливало не все. И первая претензия — к исполнительнице единственной женской партии Юлии Маточкиной. Ее роскошная вокальная фактура сама по себе магнит, выразительность в наличии, беда — ясное слово почти всегда в отсутствии. Баритон Максим Даминов, исполнявший Песню балеарца (как раз принадлежащую перу Мусоргского, а потому вызывающую желание разглядеть ее с лупой в руке), не сошелся в гибкости линий с оркестром. Зато на загляденье были все басы — выразительнейший Михаил Петренко, певший героя, Ярослав Петряник с органным объемом голоса и отменной дикцией в роли жесткого наставника Саламбо, впечатляющий царственностью звука Мирослав Молчанов — Верховный жрец. Что было с балансом? Говорить о его выверенности, когда за пультом Гергиев, излишне. А о его бескрайней звуковой палитре с тысячью оттенков от одинокой хрустальной «капли», растворяющейся в тишине, до вселенской катастрофы в упомянутой сцене жертвоприношения — нужно.

....Однако фестиваль Мусоргского — это не только «Саламбо». Но про историю, которая случилась с двумя «гоголевскими» операми композитора, и про то, чем хорош был оперный антиквариат, — в следующий раз. 

Фото Дамир Юсупов