Впервые я услышал ее в 1983 году на вечере класса Веры Горностаевой. Выступали взрослые пианисты, подающие надежды студенты и она, восьмилетняя девочка, у которой ноги не доставали до пола (чтобы взять педаль, ей приходилось привставать со стула). Полина играла Фантазию ре минор Моцарта – достойно, независимо от возраста. В следующий раз я услышал ее в Коктебеле, где Полина проводила время с папой, сценаристом Олегом Осетинским. В зале Литфонда на пианино 11-летняя Полина исполнила Концерт Шумана: сольную партию играла, а оркестровую сольфеджировала. Ее огромный музыкальный талант был очевиден...

Полина Осетинская выросла в настоящего большого пианиста. Ее отличие от многих коллег – широта взглядов. Репертуар охватывает всю историю фортепианной музыки, от Скарлатти и Баха до Десятникова и Карманова. Программа ее гастролей в Израиле в январе нынешнего года включала в себя музыку Аренского, Скрябина, Метнера, Рахманинова и Прокофьева.

Обсуждать интерпретации сочинений не стану, предпочту посвятить публикацию беседе с Полиной Осетинской.

– К какой школе вы себя относите, русской или европейской или у вас нет определенной приверженности?

– Есть, конечно. Оба моих главных учителя – Марина Вениаминовна Вольф и Вера Васильевна Горностаева – продолжательницы ветви Генриха Нейгауза. Марина Вениаминовна – ученица Веры Харитоновны Разумовской, первой ученицы Нейгауза. С Верой Васильевной я занималась с детства.

- Помню, как вы играли фантазию Моцарта на концерте класса Горностаевой Московском Доме композиторов.

– Мне было 8 лет. Я пришла к Горностаевой в ЦМШ и занималась с ней ровно полгода. И продолжила бы, если бы не отец, у которого возник конфликт с Верой Васильевной. Через несколько лет я оказалась в Петербурге и стала учиться у Марины Вениаминовны Вольф. Сначала я пять лет занималась у нее в десятилетке. Предполагалось, что в консерватории меня возьмет к себе в класс кто-нибудь из знатных профессоров, поскольку тогда всем было понятно, что я не совсем пропащая, что из меня выйдет какой-то толк. Марина Вениаминовна провела со мной огромную каторжную работу, и я хотела в консерватории продолжать учиться у нее. Была буча, в результате которой меня в течение трех лет отфутболивали от одного педагога к другому, хотя дома я продолжала заниматься с Мариной Вениаминовной. Наконец, мне надоело терпеть двойственность ситуации. На третьем курсе я пошла к ректору Чернушенко, сказала ему об этом, и он разрешил мне официально заниматься у Марины. Консерваторию я окончила экстерном – все предметы за четвертый и пятый курс сдала за год, – на выпускном экзамене получила пять с плюсом. Возник вопрос – куда идти в аспирантуру? Поехала в Москву к Горностаевой, сказала, что хочу вернуться. Она согласилась, и я поступила к ней в аспирантуру. В 2000 году вышел мой первый диск, Прокофьев и Рахманинов. Прокофьева я сделала еще с Мариной Вениаминовной, а Рахманинова – уже с Горностаевой. И «Сонату-воспоминание» Метнера, которую я играла в программе Eleganza, тоже шлифовала Вера Васильевна. Мы с Верой прошли много музыки, но я продолжала ездить к Марине и играть ей все новые программы.

- Они знали друг о друге?

– Конечно! Они были счастливы. Вера потому, что Марина меня в свое время взяла и привела в божеский вид. А Марина была рада, что я пошла к Вере в аспирантуру. Два высочайших профессионала и очень порядочных человека. Я ответила на ваш вопрос о школе – через обоих моих педагогов я отношусь к школе Нейгауза. Мне очень близки ценности этой школы, в первую очередь отношение к звуку.

- Мне казалось, что ваше отношение к звуку тяготеет к русской школе, которая в моем представлении – это Игумнов и другие русские педагоги.

- А не немецкие, как Нейгауз?

- Именно. Полагаю, вы слушаете разных пианистов. Есть ли у вас «иконы» в исполнительском искусстве и вообще в музыке, в жизни? Чьи портреты вы бы повесили в своей комнате или, может быть, они уже висят?

– У меня на рояле стоит несколько портретов. Петр Ильич Чайковский, Мария Каллас, Святослав Рихтер, мои педагоги Марина Вениаминовна и Вера Васильевна. Не хватает портрета Рахманинова, поскольку не могу найти хорошего, а ксерокопии не люблю.

- То, что Рахманинов – один из ваших любимых композиторов, всегда слышно, даже тогда, когда вы играете не Рахманинова. Рихтер на рояле, не Гилельс?

– Они для меня абсолютно равноценны. Более того, с возрастом я пришла больше к ценностям Гилельса. В какой-то момент мы молимся на кумиров, потом мы их ниспровергаем…

- А вы успели послушать живого Гилельса?

– Конечно. Прекрасно помню утро, когда он умер, 14 октября 1985 года. Я шла из школы, помню листву под ногами в этот день. Я была на некоторых его концертах, но тогда для меня, еще маленькой девочки, был важен флер, которым окутывались концерты Рихтера. Как впоследствии утверждал наш педагог в консерватории Леонид Евгеньевич Гаккель, Рихтер – это что-то надмирное, сверхъестественное...

- Гилельс чудовищно переживал эти оценки…

– Сейчас мы уже знаем обо всех закулисных разговорах. А на первом курсе консерватории Гаккель говорил, что Рихтер – это объективация музыки, а от Гилельса мы получаем заряд физической радости, эмоционального восторга от фортепианного искусства. Одним словом, Рихтер был про музыку, а Гилельс…

- …Гилельс был про все.

– Это я начала понимать позже. Сейчас меня раздражают некоторые записи Рихтера именно своей отстраненностью. И это нормально. Когда-то я боготворила Гульда, потом он меня стал раздражать. Когда мы учимся, мы – как слепые котята. Потом начинаем ниспровергать авторитеты, и это естественно. Гилельса я сейчас ценю больше. А почему по-прежнему стоит портрет Рихтера – мне близок принцип его работы. Не позанимался сегодня три часа – не заслужил печенье. Я утрирую, конечно.

– Вы, вероятно, успели с Рихтером пообщаться? Он умер позже других, он единственный из больших советских музыкантов прожил долгую жизнь.

– Я бегала за ним повсюду. Я провожала его от кулис до артистической комнаты после концерта. Это было, когда я была маленькой, от 6 до 12 лет, потом я уже не бегала. Дальше у меня появились новые кумиры – сначала Алексис Вайсенберг, потом Дину Липатти. Был еще один замечательный пианист Рафаэль Ороско, записавший все концерты Рахманинова. Лучших я не слышала.

- Вы упомянули Гульда, и я спрошу о вашем отношении к исполнению старинной музыки: аутентизм или поиск современного в старинном искусстве?

– Я прошла все фазы отношения к этой музыке. Прошла Гульда как точку отсчета, как абсолютную величину, как солнце, с которого я срисовывала… Я всегда много играла Баха и искала своего Баха. Примерно в двадцать лет познакомилась с течением, называемым «аутентичное исполнение». Ничего нет лучше, чем аутентичное исполнение, когда исполнители – высочайшие профессионалы. Эти исполнения рождают чувство совершеннейшего счастья. После них записи Караяна или Фуртвенглера слушать кажется невозможным. Но когда аутентично играют плохо – фальшиво…

- … говоря, что тогда так играли…

–…это невыносимо. Я пережила период огромного увлечения аутентизмом и стараюсь применять некоторые принципы в своей игре. Я почти никогда не играю на фортепиано чистого Баха, в основном переложения, а когда слышу глубоко романтическое его исполнение, мне становится тошно. Мне кажется, я ближе аутентичной традиции, чем среднестатистической.

- Аутентичной традиции имени Арнонкура, Леонхарда, Алексея Любимова?

– Конечно. Такое мое творческое кредо

- И к современной музыке у вас отношение положительное.

– Я являюсь ее популяризатором, апологетом и адептом. Но я приверженец не ультрарадикального крыла, а музыки, которую можно назвать минимализмом с человеческим лицом.