– У вас очень вокальная фамилия. Знаменитые певцы разных эпох Александра Павловна Крутикова или Михаил Светлов-Крутиков случайно вам не родня?

– Однофамильцы. Из моей родни ближе всего к оперному вокалу, к голосу, наверное, прадеды - священники, о чем я узнал недавно.

По материнской линии, все из Новгородской области, с берегов озера Ильмень. Не исключаю, что далеким родственником мог быть былинный Садко, воспетый моим любимым Римским - Корсаковым. Тут такая история. Дедушка рассказывал, как в войну однажды вез на лошади молоко для старшей сестры, она болела тифом и лежала в госпитале. Немецкий летчик открыл по нему стрельбу, лошадь убил, а сам дедушка успел спрятаться за большую каменную глыбу, которая называется в народе Синий Камень. Летчик летел так низко, что было отчетливо видно его багровое лицо, свисающее из кабины, пули прошлепали клац - клац по этому валуну, а моего деда, слава Богу, не задели. К чему я это? Садко, по преданию, родом как раз из соседней деревни, в полутора километрах, и уже позже я нашел в текстах упоминания об этом камне: "А и пошел Садко да ко Ильмень он ко озеру, / А и садился он на синь на горюч камень."

– Расскажите о себе – откуда родом, где и у кого учились?

– Родился в Великом Новгороде, где памятники Древней Руси буквально на каждом шагу. Учился в Университете имени Ярослава Мудрого, в здании, которое когда-то было монастырем, основанным Антонием Римлянином. Каждый день проходил рядом с собором Рождества Богородицы 1119 года. Сейчас мне это кажется исключительным обстоятельством, а когда видишь каждый день – норма, к которой привык. Я выучился на лингвиста - переводчика (немецкий язык), параллельно учился на философском факультете, начал писать кандидатскую диссертацию по социальной философии, но пение из хобби стало перерастать в любимую профессию, и я решился поступать в Петербургскую консерваторию. Поступил в класс народного артиста России Владимира Ванеева.

Сразу после окончания консерватории получил два предложения: в театр Ижевска на главные партии, такие как Онегин и Амонасро, и в Михайловский театр на маленькие и средние роли. Очень заманчиво, но мне кажется, суть моей профессии в балансе амбиций и здоровой самокритики. Первый сценический опыт получил в Михайловском театре, особенно мне запомнилась постановка Вилли Деккера оперы Бриттена «Билли Бадд» (премьера в России), где я пел Дональда. Потрясающие костюмы и декорации, невероятный настрой труппы и приглашенных солистов, счастливое ощущение театрального братства – на работу летел «на крыльях». А за первой серьезной ролью пришлось ехать во Владивосток – в Приморский филиал Мариинки: это был Тонио в «Паяцах».

– Как вы попали в Германию, почему именно в Бонн?

– Голос требует больших партий, «актерская душа» – больших ролей. Скажу прямо: прослушивания в российских театрах – это почти всегда междусобойчик «для своих», тебя никогда не пустят на него, если ты не «от кого надо», как ни пой. Здоровой конкуренции нет. Знаю на примере многих коллег, убедился и на своем опыте.

Бонн был не сразу. Искал работу по всему миру, нашел в Германии, это долгий путь: поиск агента, прослушивания. Знание немецкого языка сыграло большую роль. Сначала был маленький немецкий театр – в Пфорцхайме, но роли сразу мощнейшие: Набукко, Энрико в «Лючии ди Ламмермур». Кто-то сравнит это с экстремальным обучением плаванью, когда тебя кидают в воду: выплывешь – научишься. Но я жаждал именно такой работы и был готов справляться. «Всего» 20 спектаклей «Набукко» и серьезный успех у немецкой публики. Тогда я окончательно убедился, что Верди – мой композитор. Чем меньше театр, тем больше заставляют петь все подряд, а я достаточно консервативный певец. Поэтому в итоге перешел работать в оперный театр Бонна, где сцена и репертуар побольше.

– Чем интересен этот театр?

– Боннский театр в его золотые годы, в бытность Бонна столицей Западной Германии, называли «Ла Скала на Рейне». Здесь пели все звезды: Пьеро Каппуччилли, Шерил Милнз, Джузеппе Джакомини, Хосе Каррерас и друге. «А теперь поем мы», как однажды саркастически заметил мой коллега из Греции. Мне повезло, я разучивал роли с концертмейстером, который со всеми этими звездами работал – Крис Арпин ушел на пенсию в позапрошлом году, но мы поддерживаем отношения и даже готовим камерные концерты.

– Какие работы на этой сцене вам особенно памятны?

– Трудно что-то выделить, ролей много, все яркие и в каждый образ, в каждый спектакль я старался вкладываться по максимуму. Наверное, отпечатываются именно трудные работы, когда сопротивляется и вокальный материал, и актерский. Преодолевая суммарные трудности, чувствуешь себя сильным и счастливым. Пожалуй, особняком стоят роль 84-летнего венецианского дожа Франческо Фоскари из редко исполняемой оперы Верди, сложнейшая музыкально и актерски роль Ярослава Пруса на чешском языке из «Средства Макропулоса» Яначека. Однажды подряд спел «Средство Макропулоса», небольшую роль в «Иерусалиме» Верди, Барнабу в «Джоконде» Понкьелли, Глашатого в «Лоэнгрине». Каждый день такая разная музыка и вся на разных языках – такие «рекорды» я считаю опасными, но ты должен это делать, если состоишь в ансамбле театра, или, как у нас в России говорят, в штате. В этом сезоне как приглашенный солист Боннской оперы спел партии Тонио и Альфио в «Паяцах» и «Сельской чести». К сожалению, три спектакля выпали из-за ситуации с ковидом.

– Мне довелось вас слышать в Бонне в партии Эцио в «Аттиле»: режиссура достаточно провокационная, на мой взгляд. Что вы вообще думаете о режиссерских экспериментах в опере? Должна ли быть какая-то граница проявлению фантазии постановщиков?

– В Бонне несколько сезонов подряд ставили малоизвестные и ранние оперы Верди, так что мне повезло в них поучаствовать, и «Аттила» одна из них. Понятно, почему эти оперы не так популярны, как «Риголетто» и «Травиата»: сама музыка все-таки не настолько отточена, если сравнивать со зрелым Верди. Публика это, безусловно, чувствует и посещает не так охотно, как «шлягеры». Исполнение таких опер имеет преимущественно просветительское значение, и режиссер в известной степени «подставляется», берясь за них. В данном случае была попытка актуализировать сюжет проекцией «на сегодня», попутно цитируя известные произведения искусства. Это был риск, но, по-моему, это была хорошая, честная попытка интерпретации. Гораздо честнее так, чем брать очевидный шедевр и потчевать публику больными фантазиями режиссера «за счет» гения композитора.

Эксперименты хороши, если они оправданы результатом и приносят пользу. Многие режиссеры, к сожалению, недостаточно чувствуют оперную музыку. Хочется сказать: закройте глаза и послушайте. Оперная музыка не гарнир, она по определению не может быть вторична к действию на сцене. Творчество некоторых режиссеров базируется на своего рода болезни, некоторых ментальных проблемах, комплексах, и их постановки – это такая сублимация, терапия. Часто они переоценивают масштаб своей личности. Композитора такие режиссеры отодвигают на второй план, а что взамен? Предлагают «суету деталей», всплески либидо, хайп. В итоге пустота. Особенно отчетливо эта пустота видна «на фоне» гениальной музыки.

Я часто думаю, почему опера в таком кризисе? Опере нужны богатыри, а не приспособленцы-карьеристы. Это касается всех: режиссеров, певцов, композиторов и дирижеров. Ведь что такое богатырь? Это духовная мощь, масштаб личности, это внутренняя сила. Опера это труд физический, интеллектуальный и душевный. Чтобы что-то дать публике, помимо узкопрофессиональной специализации нужно имеь богатый духовный мир, широкий кругозор, нужно интересоваться общественными проблемами, вообще быть любознательным. Также пора признать, что опера – это не коммерческий проект, который приносит прибыль, и тянуть ее в общество потребления, отзеркаливая поп-культуру, – преступление. Высокое искусство призвано высоко поднимать человека над бытом и обстоятельствами.

– Какие интересные работы помимо Бонна вы может назвать?

– Прошлым летом была потрясающая постановка «Набукко» формата оpen-air на фестивале в немецком городе Брауншвейге. Было трудно: жара, + 50 на сцене, ветер, песок, иногда ливень, осы, живая лошадь, на которой я выезжал в самом начале (как это написано в клавире), но со всем справились, потому что была идеальная команда и идеальное взаимопонимание с режиссером и дирижером. Режиссер Клаус Шрайбер, кстати, актер театра и кино, ставил оперу такого масштаба первый раз. Но он так серьезно отнесся к делу, так полюбил эту музыку, что вопросов не возникало. Мы побили все рекорды посещаемости за 13 лет существования этого фестиваля: 20 спектаклей, билеты были раскуплены на 98,9%, а это зал под открытым небом на две тысячи мест. Невероятный драйв и кураж.

– Выступаете ли вы сейчас в России?

– К огромному сожалению, крайне редко. Есть серьезная мечта спеть в Большом театре князя Игоря, Грязного и Мазепу. Но, как уже было сказано, двери на прослушивания открываются совершенно неведомым для меня образом. Я не обижаюсь, я привык. Очень хочу петь русский репертуар, моих любимых русских композиторов, но, главное, хочу петь перед публикой, которая поймет каждое русское слово! В ноябре прошлого года, прилагая в течение девяти лет (!) титанические усилия по организации сольного концерта, я выступил в филармонии родного Новгорода. Трудно с этим в России.

– Каковы ваши отношения с камерным репертуаром?

– О, здесь я, несомненно, в начале пути. В камерном репертуаре предпочитаю русскую музыку, которую, кстати, любят в Европе. Если мы, русские певцы, не будем ее петь, то ее не будет петь никто! Камерное пение требует особой точности и нюансировки, это, по сути, отдельная профессия. Тем печальнее наблюдать посредственное отношение к нему, например, в Петербургской консерватории.

В этом году готовил концертную программу «Русская душа», посвященную юбилею Чайковского. К сожалению, из-за карантина пришлось отменить концерты и в России, и в Германии. Программа виделась как небольшие диалоги-противопоставления: Чайковский – Рахманинов, Римский-Корсаков – Бородин, Мусоргский – Свиридов. С оркестром очень хотел бы исполнить «Песни и пляски смерти» и «Колокола».

Из немецкой музыки в скором времени надеюсь спеть «Песни странствующего подмастерья» Малера. «Сверхзадача» – «Любовь поэта» Шумана.

Фотограф: Thilo Beu
На титульном фото: Франческо Фоскари "Двое Фоскари" Дж. Верди, Боннская опера 2018