У него была крупная голова с большим лбом, переходящим в залысину, обрамленную редеющими, но еще вполне заметными седыми власами. А еще у него были седая бородка и усы. Ходил всегда с тростью с набалдашником, из нагрудного кармана пиджака торчал платок, а из-под рукавов пиджака виднелись манжеты с запонками – потрепанные, но чистые.

По специальности Гончаров был виолончелист, но фортепиано тоже владел и порой брался показывать что-нибудь то на том, то на другом инструменте, хотя и без большого успеха. На виолончели он немилосердно драл смычком струны, вибрировал "от Калининграда до Владивостока" и, играя, усиленно двигал челюстью. На рояле отчаянно колотил по клавишам, хватая наряду с верными и соседние. Гораздо больше воздействовали на студентов его темпераментные речи и пение. Ими он умел увлечь даже закоренелых скептиков!

Для меня самое ценное в его преподавательской методе было то, что он давал много произведений и призывал струнников играть в нескольких ансамблях. (Ведь нас всегда было меньше, чем пианистов, а ставок платных иллюстраторов в училище, в отличие от консерватории, предусмотрено не было.) Многие от этого отлынивали как могли. А я как раз стремился преодолеть музыкальную дремучесть, с которой пришел из районной музыкальной школы. Поэтому мы быстро нашли с ним общий язык.

Еще ценно было то, что он не боялся давать ученикам произведения самых разных составов, размеров и сложности! В результате я в училище переиграл гораздо больше камерной литературы, чем впоследствии в консерватории, где педагогов вполне удовлетворяло, если за полгода студенты готовили одно сочинение, чаще всего дуэтное.

На третьем курсе музучилища из-за такой политики Александра Петровича у меня был случай, когда на открытом концерте камерного класса я участвовал почти в трех четвертях программы. На предварительном прослушивании в Большом зале, где присутствовали педагоги-струнники, Василий Сергеевич Кузнецов, наш директор, сказал мне, шутя: "Мы тут уже подумывали, не нужно ли скинуться тебе на дополнительное питание!"

Между тем тот мой камерный триумф был под угрозой срыва! Случилось так, что перед генеральной репетицией я внезапно заболел, отравившись столовской пищей. Лежу в ужасе дома. Приглашенная мамой участковая врачиха в ответ на мои тревоги сказала категорически: "Собирать на венок еще не присылали? Ничего, как-нибудь обойдутся!" Вдруг звонок в дверь. На пороге – один из моих партнеров-пианистов и… Петрович!

– Голубчик Лихт (он всех нас называл голубчиками и по фамилии), что с вами?!

Узнав причину, тут же принялся энергично отпаивать меня крепким чаем. И вылечил!

На госэкзамене по камерному я играл в трех ансамблях. В одном – Тройной концерт Бетховена (в авторском переложении для трио без оркестра), в другом – Фортепианный квартет ми-бемоль мажор Моцарта, в третьем –Скрипичную сонату № 2 Грига. Только закончил, ко мне подходит однокурсница-пианистка со своим педагогом по специальности Миррой Григорьевной Рафалович: "Витя, выручай!" Оказывается, ее скрипач накануне сломал руку! Так что на следующее утро я сыграл еще Скрипичную сонату Гедике, благо она уже была в моем репертуаре.

В общем остались бы у меня об Александре Петровиче самые добрые воспоминания, если б не одна его странность. Он был по природе этакий барон Мюнхгаузен: рассказывал о себе самые невероятные истории, большей частью от начала до конца выдуманные. Вот несколько образчиков, сохранившихся в моей памяти.

– Приезжает в Саратов Буся Гольдштейн. Естественно, со своей знаменитой мамашей. Та закатывает скандал в артистической. Зовут меня (ну естественно, а кого же еще? – В.Л.). Я ей говорю вежливо, но твердо: "Мадам, вы не на Привозе! Здесь храм музыки!" Она сразу поняла, что со мной спорить бесполезно, и прикусила язычок.

– Вы знаете, Голованов был великий дирижер, но ужасный хам! Однажды во время репетиции в Большом театре – я концертмейстер виолончелей, на втором пульте – Святослав Кнушевицкий (здесь бровь выразительно приподнимается: оценили? – В.Л.): он позволил себе сказать мне грубость. Но не на того напал! Я его быстро поставил на место!

Чем дальше, тем истории становились все фантастичнее.

– Лечу я во время войны на аэроплане на концерт. Вдруг слышу, мотор ДЭТОНИРУЕТ! Я беру свою виолончель, выхожу на крыло и бросаюсь вниз. К счастью, было невысоко, и глубокий сугроб меня спас. Даже виолончель цела осталась!

А вот эта история – просто шедевр, никогда бы не поверил, если б сам не слышал:

– Сижу я в коридоре Смольного (бровь!), занимаюсь. Вдруг подходит ко мне человек с усами и бородкой, лысоватый такой (еще раз бровь!!!) и говорит, грассируя: "Игхаете, Александх Петхович? Игхайте-игхайте, голубчик! Хеволюции нужны музыканты!"

Была лишь одна серия историй, которая, видимо, имела под собой какую-то реальную основу: об Олеге, его и Анны Алексеевны Неверовой (она преподавала у нас в училище спецфортепиано) гениальном сыне-скрипаче, занимавшемся, вроде, в ЦМШ и Московской консерватории. В наши годы он уже ничего и нигде не играл, только приходил на концерты – рыхлый, одутловатый, всегда с какой-то странно блуждающей улыбкой и явно психически нездоровый. Возможно, катастрофа с ним и стала тем моментом, после которого у Петровича слегка поехала крыша. Однако при этом он оставался очень общительным человеком, в отличие от жены – мрачной и нелюдимой.

Для многих моих товарищей-студентов он был исключительно источником анекдотов. Петрович, одно слово! Но для меня – все-таки еще и образцом старого музыканта, любящего свое дело и преданного ему.

На фото: А.П. Гончаров среди коллег