Если в программе первого концерта была представлена классика минимализма – С. Райх, Дж. Кейдж, произведения К. Абэ, без которых не обходится ни один маримбофонный концерт, а также музыка композитора Г. Смирнова, ныне живущего в Америке, – второй практически полностью состоял из сочинений А. Маноцкова. Прозвучали отрывки из его норвежской оперы «Haugtussa», в исполнении которой участвовали А. Голубо (альт), М. Власова (аккордеон), И. Сухорецкая и сам автор (вокал), а также премьера произведения, задуманного как музыка к спектаклю «Петр и Феврония» в театре «Практика», но вышедшего за прикладные рамки, – «Петр и Феврония. История в 12 клеймах для двух голосов и ударных» (И. Сухорецкая и А. Маракулина). Подобно клеймам – маленьким иконам, размещенным на полях большой и посвященным различным событиям из жизни святых, «Историю» составляют 12 частей – небольших музыкальных картин, причудливо сочетающих стилистику старинных русских духовных стихов, народных песен и ритуальность пекинской оперы. О дружбе с композитором, поиске своего пути и любимых инструментах Петр Главатских рассказал «Играем с начала» после концерта.

– Почему ты выбрал произведения именно Александра Маноцкова?

– «История Петра и Февронии» у нас уже была готова – несколько частей из нее мы исполняем на спектакле в театре «Практика», а полностью она еще никогда не звучала и ждала своего часа. Мне кажется, что у Маноцкова очень внятная музыка. Дело в том, что изначально концерты были рассчитаны на людей, которые вряд ли ходят в Центр современного искусства «Винзавод», в Центр Мейерхольда или на концерты «Студии новой музыки». Поэтому мы и назвали «Современная музыка для всех»: к нам приходят люди совершенно других социальных слоев, пенсионеры…

– Большинство ударников, получивших академическое образование, работает в оркестрах – как получилось, что ты начал сольную карьеру?

– Я получил прекрасное образование в классе В.М. Снегирева в Московской консерватории и долгое время – семь лет – работал в оркестре. Мне нравилось играть на литаврах, но когда я видел людей, которые горят этим, хранят дома все партии литавр в симфониях Бетховена и Малера, я понимал, что вот они действительно литавристы, а я просто играю. И раз так, наверное, я занимаю чье-то место. Посвящать жизнь не своему делу не хотелось.

Сейчас я понимаю, что раньше действовал как бы «на автомате»: я вырос в семье музыкантов, учился в школе-десятилетке при Уральской консерватории у потрясающего педагога Л.Г. Кумище, и было понятно, что после школы надо поступать ту или иную в консерваторию, – я другого пути и не видел. Но мне очень хотелось уехать от родителей (они у меня замечательные, но когда нам 15-16 лет, мы готовы поклоняться свободе настолько, что можем стать ее рабами). И я решил поехать в Москву – меня привлекала маримба, а у нас в школе маримбы не было. Здесь я поступил в училище при консерватории в класс А.В. Курашова, который дал мне очень много. Но осознание своего пути пришло много позже. После консерватории я работал в замечательном коллективе – оркестре Музыкального театра им. Станиславского и Немировича-Данченко, и это как будто придавало мне определенный статус: раз я играю в оркестре одного из ведущих театров – значит, я музыкант. А сейчас не могу сказать, что я музыкант. Это кажется мне очень высоким званием. Я бы сказал, что я стараюсь им стать, но сейчас я это с себя снял – словно 20-килограммовый рюкзак после долго похода – и почувствовал большое облегчение. Я решил для себя, что просто увлекаюсь музыкой и играю на инструментах, которые звучат во мне.

Когда ты решаешь что-то поменять, это всегда прыжок в неизвестность. Я это больше всего в жизни люблю, но долгое время мне не хватало решимости: я понимал, что сольные проекты устроить очень сложно и просто на концерт неизвестного Петра Главатских никто не продаст билетов. И я копил идеи, силы, финансовые возможности, знакомства. Я верующий человек и всегда знал, что рано или поздно судьба как-то меня выведет.

– С чего началась твоя сольная карьера?

– На меня обратила внимание Московская филармония, и четыре года у меня был свой абонемент в Камерном зале. Это была очень хорошая школа: одно дело выступать сольно, но в составе какого-то сборного концерта, и совсем другое, когда ты сам должен полностью сочинять программы, скомпоновывать их так, чтобы публике это было интересно. Тут уже совсем другой отдел мозга должен работать. В этих вопросах я всегда советовался с Александром Маноцковым: естественно, у него как у композитора кругозор шире. Поэтому-то нам, исполнителям, очень полезен контакт с композиторами.

– Исполнитель-солист на ударных инструментах обязательно должен включать в программы современную музыку?

– Нет, конечно, могут быть разные пути. Например, есть выдающийся американский барабанщик Дэйв Векл – у него сумасшедшая установка, невероятного уровня техника, он может сыграть что угодно – на 7/5 одной ногой и 4/8 другой, и слушать его необыкновенно интересно. А есть Фриц Хаузер, который выходит на сцену и играет на одном барабане целый час. И тот и другой – виртуозы, но у одного более традиционный путь, а второй – буддист, который исповедует определенную философию и пропускает это через себя, и мы это всегда чувствуем. Для себя я это обрисовал как «что-то еще». Из этого и рождается музыка.

Для исполнителей на ударных открыт весь мир, а значит, и все культуры и религии. Каждый инструмент по-своему моделирует твое сознание. Если ты увлекаешься игрой на табла, рано или поздно тебе захочется прочитать тексты «Бхагавад-гиты». Если тебе нравится играть на дарбуке, в какой-то момент ты погрузишься в арабскую музыку, а затем и в персидскую и узнаешь, что там октава делится не на 12 звуков, как мы привыкли, а на 24, что влечет за собой полную перестройку слуха… На Востоке ударные имеют совершенно особое значение. Я к табла пока даже не прикасаюсь – там есть священные ритмы, которые, как считается, подарил Шива, им по несколько тысяч лет. Кстати, один из культовых музыкантов в современной этносреде Правин (Павел Новиков) окончил Саратовскую консерваторию как ударник, работал в оперном театре, а потом влюбился в табла и уехал учиться в музыкальный университет в Дели. Там он принял суфизм, стал учеником легендарного индийского музыканта Харш Вардана, который учил его не столько музыке, сколько суфийской традиции.

Вообще удивительно: я только в Москве знаю около десяти человек, которые очень прилично играют на табла, а еще буквально лет десять назад это касалось запредельным. Мне кажется, все эти инструменты неспроста стали популярны: в современную музыку все больше проникает медитация, и мы больше не ждем последовательности «пролог-завязка-развязка-свадьба-в-конце», а учимся слушать и воспринимать музыку как поток. И чем агрессивнее становится окружающий мир, тем больше растет интерес к разного рода медитативным традициям.

– Маримба – твой любимый инструмент?

– Год назад я бы, наверно, ответил «да», а сейчас – может, я поднялся на другой уровень – я воспринимаю все в комплексе. Я играю на маримбе, но мне очень нравится стилдрам. Он появился у меня случайно и долго лежал на балконе, пока ко мне в гости не пришел Маноцков: увидел его, попросил поиграть и включил партию стилдрама в партитуру «Петра и Февронии». Последнее время я полюбил иранский сантур – мне недавно привезли его из Ирана для одного проекта, я впервые с ним познакомился и сейчас потихоньку изучаю традиционные арабские строи. Со временем хочу поехать в Тегеран, поучиться у носителей этой культуры.

– Как удается поддерживать форму сразу на всех инструментах?

– Все взаимосвязано: мне не нужно отдельно заниматься на сете, который использован в «Петре и Февронии», если я уже позанимался на маримбе. Мне не нужно заниматься на маримбе, если я поиграл на сантуре, потому что техника игры на сантуре еще более тонкая и развивает те мышцы, которые даже на маримбе не задействованы. Потом, я давно увлекался кубинскими, бразильскими ритмами, понемногу осваивал конги и джембе. И, опять же, когда стал заниматься на этих инструментах, стал учиться играть руками, я совсем иначе почувствовал палочку и по-другому начал играть на маримбе. Но часа три в день я занимаюсь всегда – форму надо постоянно поддерживать. Я уже не могу позволить себе не заниматься пять дней: мои связки сейчас гораздо более грубые, чем десять лет назад, и мне надо постоянно их растягивать, чтобы они не теряли чувствительность.

Главная загвоздка для ударника всегда заключается в помещении – базе, как мы говорим. Я для себя этот вопрос решил: я открыл свою школу игры на ударных, которая одновременно является моей студией, где я сам каждый день занимаюсь.

– С чего лучше всего начинать учиться играть на ударных?

– Я сделал для себя вывод, что начинать заниматься надо руками, а не палочками. Когда мы ребенку пытаемся объяснить, что такое свободная рука, он и то вряд ли понимает. А когда мы в эту руку суем палку и говорим, «а теперь играй свободной палочкой», ребенок не понимает, как это. Поэтому начинать надо непосредственно ладошками. У меня сейчас учится человек 30 с разным уровнем – мы играем на конгах и джембе, например, ча-ча-ча. Это, конечно, не высокое искусство, а скорее, некий интеллектуальный фитнес. Зато я контактирую с людьми из обычной жизни, и мне это очень нравится. Когда мы варимся исключительно в музыкантском кругу, мы теряем свежесть восприятия музыки. У меня с учениками дружеские отношения: мы много общаемся, я рассказываю о музыке, стараюсь их заинтересовать. Многие из них были на июньском концерте – думаю, они бы никогда не пришли на концерт современной музыки, если бы не наши беседы.