В Москве Семен Бычков выступает нечасто: в 2011 году он дал концерт с Российским национальным оркестром, а до этого – в 2009-м – выступил на Фестивале симфонических оркестров мира с оркестром Западногерманского радио, который возглавлял 13 лет. Воспитанник ленинградской школы (его наставником был легендарный педагог Илья Мусин) в настоящее время Семен Бычков является одним из самых авторитетных представителей мировой дирижерской элиты, работает с ведущими оперными театрами и оркестрами Америки и Европы.

– Семен Маевич, вы уехали из Союза в 1974 году. О Большом театре с того времени сохранились какие­то воспоминания?

– Воспоминания у меня в основном о Кировском театре. В Большом я до своего отъезда был только один раз. Слушал оперу, но в смущении могу признать, что у меня нет абсолютно никакого воспоминания о том, что я увидел и услышал. Помню только само здание. Конечно, я следил за информацией, которая появлялась в прессе, но у меня не было возможности увидеть спектакли Большого. В свой прошлый приезд в Москву я оказался на концертном исполнении «Свадьбы Фигаро» в Зале Чайковского с участием артистов Молодежной оперной программы Большого. Они мне очень понравились. Это невероятно важная инициатива театра, призванная найти одаренных певцов и сделать их частью театрального организма. Таланты рождаются каждый день, но необходимо создать условия, в которых они могли бы органично развиваться.

– В ноябре с концертной программой в Большом театре выступал Михаил Юровский. Он так же, как и вы, выбрал в качестве центрального сочинения симфонию Шостаковича.

– Это, в принципе, логично. Шостакович – абсолютная классика, принадлежащая к лучшим творениям всех времен, это часть нашей цивилизации. А Москва и Шостакович – неразделимые понятия. В Большом театре когда-то шла «Леди Макбет Мценского уезда». Потом она на эту сцену вернулась во второй версии как «Катерина Измайлова». Я считаю, что музыка Шостаковича должна исполняться в Большом театре. Видимо, так считаю не я один. С симфонией «1905 год» я живу уже тридцать лет. Впервые я исполнил ее в США в 1981-м, а затем дважды записал ее, в том числе с Симфоническим оркестром Западногерманского радио в Кельне. Это сочинение очень значимо для меня, и это еще одна причина, почему я включил его в программу концерта.

– Есть ли какая-­то специфика в работе с оперным оркестром, играющим симфоническую программу?

– Она действительно есть. Когда исполнители работают в театре, они относятся к музыке как к части оперного спектакля. Это значит, что они слышат текст, который поется, видят декорации, свет, костюмы, они являются частью представления. Поэтому, когда они играют симфоническую музыку, они продолжают воспринимать ее через призму оперы. А опера всегда рассказывает историю. Для музыкантов, которые сосредоточены на симфоническом репертуаре, ноты являются абстрактными символами. Это тоже история, но она не конкретная. Это не вопрос качества, это просто иное восприятие. Есть и более тонкие нюансы. Оперные оркестры постоянно аккомпанируют певцам, и это вырабатывает в музыкантах определенную гибкость, потому что оркестр должен дышать вместе с певцом. У симфонических оркестров этого нет, зато виртуозная инструментальная сторона здесь развита очень сильно. Поэтому я всегда настаиваю на том, что каждый симфонический оркестр должен время от времени играть оперный репертуар, и наоборот. Это невероятно развивает те стороны, которые могут остаться нераскрытыми, если играть только оперу или только симфонический репертуар.

– Ходят слухи, что вскоре вы можете появиться в Большом в качестве дирижера-­постановщика нового спектакля. Это правда?

– Это правда. Переговоры идут, они довольно конкретные. Но о результатах я пока объявить не могу. Надеюсь, что проект будет интересен для всех нас.

– Все же это будет название из русского или из западного репертуара?

– Я не могу ответить на этот вопрос, но скажу так: для меня нет разделения на западный и русский репертуар. Родившись и получив образование в России, впитав в себя эту культуру, традицию и темперамент, я получил возможность жить и работать в других частях мира – в Америке, в Европе. Это сформировало определенный тип личности, в которой сочетаются разные культуры. И потом, что такое Запад? Это ведь не некое целостное понятие. Верди нельзя дирижировать, как Вагнера, а Рихарда Штрауса, как Пуччини. И если вы полагаете, что я думаю: «Ага, я еду в Большой театр, значит, непременно должен продирижировать чем-то русским», – то вы ошибаетесь. Моя жизнь подчинена другой системе. В ней существуют проекты, которые становятся на определенном этапе главными, они захватывают меня целиком, присутствуют в моей жизни 24 часа в сутки. Только что таким проектом была «Хованщина», над которой я работал в Венской опере. Если завтра я перейду к «Электре», то центральное место займет она.

– Владимир Юровский, Михаил Юровский, Туган Сохиев – все они в Большом театре появились с русскими операми…

– У каждого артиста есть собственные причины и основания для выбора. Но тут ответ мне кажется очевидным. Русский репертуар для Большого театра – такой же фундамент, такая же база, как Верди и Пуччини для «Ла Скала» и Моцарт, Штраус и Вагнер для Венской оперы. Наблюдая за деятельностью Владимира Урина с момента его назначения генеральным директором, я полагаю, что его мысли идут именно в этом направлении: сначала необходимо поднять оперный уровень Большого театра в русском репертуаре, а потом переходить ко всему остальному. Для этого нужно время. И я только могу пожелать театру успеха в достижении этой цели.

– Для постановки «Хованщины» в Венской опере, премьера которой состоялась в ноябре, вы выбрали оркестровую версию Шостаковича. Почему именно ее?

– Ответ на этот вопрос очень простой. Сам Мусоргский не оркестровал оперу, поэтому у нас есть всего два варианта в смысле оркестровки – Римский-Корсаков или Шостакович. Римскому-Корсакову мы все благодарны за то, что он дал миру возможность узнать эту оперу. Но когда я слушаю и изучаю его оркестровку «Хованщины», я вижу Римского-Корсакова, который по темпераменту и художественной эстетике был полным антиподом Мусоргского. Звучание его оркестра несколько парфюмерно, хотя и невероятно красиво. А с Шостаковичем все иначе. Для меня он является духовным сыном двух композиторов – Мусоргского и Малера. И когда он оркеструет Мусоргского, у меня такое ощущение, что дух его музыки раскрывается во всем величии. Для меня ближе звучание оркестра Шостаковича, потому что в нем я чувствую правдиво высказанный дух Мусоргского.

– С тех пор как вы перестали быть главой Симфонического оркестра Западногерманского радио, вы являетесь свободным художником. Каковы причины того, что сегодня вы не возглавляете ни один оркестр или театр?

– С самого начала моей карьеры я всегда отвечал за симфонический оркестр или оперный театр. Четыре года назад, оставив Кёльн после тринадцати лет счастливой работы и счастливых взаимоотношений, я решил попробовать другой образ жизни – без конкретного поста, когда отвечаешь только за собственные проекты и приносишь самое лучшее тем, кто тебя приглашает. Моя привилегия заключается в том, что я приглашен практически везде и постоянно встречаюсь с музыкантами и публикой, которых знаю много лет, так что везде чувствую себя как дома. Изменится ли эта ситуация, я не знаю. Но за последнюю пару лет я понял одну вещь: до конца своих дней я не позволю ничему встать между мной и музыкой, в какой бы форме моя работа ни проходила. Это главный постулат, который останется неизменным. Все остальное может измениться.

– Если в какой-­то момент вы вновь заходите занять пост главного дирижера, может ли на вас рассчитывать какой-­то российский коллектив или театр?

– Для меня это вариант вопроса о репертуаре. Отвечу так. Представьте себе салат, в котором перемешано огромное количество ингредиентов: капуста, икра, помидоры, огурцы – все, что вы любите. Салат при этом очень вкусный. Так вот, я и есть этот «салат», в котором самые разные продукты прекрасно сочетаются.

Фото Sheila-Rock