– Что для вас сегодня Болгария, бываете ли вы там?

– Моя родина для меня – всё; бываю там при каждой возможности. В то же время Болгария для меня – огромная боль, положение в стране не такое, как хотелось бы. Мы слишком долго ждем перемен после того, что называлось демократией, хотя я не назвала бы это так. Надеюсь, наша родина преуспеет рано или поздно.

– Вы нередко говорите о том, как мало в мире знают болгарских композиторов, собираетесь ли включить их музыку в свой репертуар?

– Я как раз сейчас готовлю такой концерт. У нас есть замечательные композиторы! И я должна помочь миру узнать об их прекрасной музыке. Александр Йосифов, наш живой классик, посвятил мне четыре очень красивые песни, которые я учу для этого концерта. Может быть, спою также Панчо Владигерова, Веселина Стоянова, я много думаю об этом проекте. Но мне бы хотелось и оперу болгарскую спеть, у нас интересные оперы. Любомир Пипков (ученик Поля Дюка и Нади Буланже, автор первой классической болгарской оперы «Девять братьев Яны» – И.О.), например, похож по экспрессивности на Яначека. Чудесная музыка, только для моего голоса чересчур драматичная. Но я очень хотела бы что-то подобное сделать. А концертную программу подготовлю в ближайшее время.

– Речь о программе с оркестром?

– Нет, под рояль, я обожаю камерную музыку. Конечно, мы любим выступать в больших ролях. Но камерный концерт – самое трудное дело. Ты на сцене только с пианистом, публика к тебе очень близка, нет костюма, за которым можно спрятаться, нельзя много двигаться, разве жестом что-то выразить. Это, конечно, стресс, но и удовольствие огромное: ты можешь показать и маленькую деталь, и большое чувство. Интерпретация абсолютно индивидуальна, ты не связан ни с кем, просто выражаешь то, что думаешь и чувствуешь, и можешь наслаждаться связью с Богом. Лидерабенд – это очень трудно, и сегодня молодые к этому не подготовлены. Они думают, будто петь легко, если есть голос. Но это не так, и я разочарована, когда вижу певцов 25-27 лет, которые платят за рекламу, а спеть по-настоящему не могут: у них проблемы с техникой, с интерпретацией, с тем, чтобы рассчитать силы. Но пение – искусство, которое осваивается трудно и медленно.

– Полтора года назад вы представили в Москве программу, посвященную Верди, совсем не похожую на обычный вечер эффектных арий и дуэтов.

– У Верди много дуэтов, где поют отец и сын, отец и дочь, вероятно, эта проблема его волновала. И мы с моим коллегой Владко Стояновым (меня часто спрашивают, муж он мне или брат, хотя мы просто прекрасные друзья) стали думать, как прекрасно было бы сделать программу из таких дуэтов, и сделали ее с Владимиром Федосеевым. Можно было бы и больше, но слишком тяжело петь такой концерт. А почему программа должна быть непременно эффектной? Мы можем показать и вещи, которые на первый взгляд не так эффектны, но очень глубоки. Я обожаю Федосеева, для меня он один из самых деликатных людей и музыкантов. Мы работали и с маэстро Темиркановым, он сразу пригласил меня опять, но я уже была ангажирована и не успела. Почти всегда, когда меня приглашают в Россию, я уже занята. А с дирижерами я люблю общаться, у нас всегда хорошие отношения, будь это Риккардо Мути, маэстро Баренбойм или Марис Янсонс.

– Как вам работалось с Янсонсом над «Евгением Онегиным» в Амстердаме?

– Марис очень глубокий дирижер, мы делали Реквием Верди, Реквием и Stabat Mater Дворжака, и когда дошло до «Евгения Онегина», он был великолепно подготовлен. Режиссер Стефан Херхайм сделал интересную постановку, и вообще наша работа получилась аналитичной. Случалось, у меня возникали альтернативные идеи, мы долго дискутировали, Марис говорил – посмотри на то, что здесь написано, на смысл текста. Я говорила – да, маэстро, но я чувствую, что это можно сделать и иначе. Возможно, это женская логика, у женщины другое ощущение мира. Очень интересная была работа, полноценная!

– Вы пели «Онегина» и под управлением Робина Тиччиати, совсем молодого дирижера. Каково работать над одним и тем же произведением с дирижерами, из которых один вдвое старше другого?

– Робин – прекрасная солнечная персона, он только на первый взгляд мальчик, а на самом деле знает, чего хочет, у него очень уверенная рука. Весь текст либретто он помнил наизусть, хотя и не знает русского языка, мог цитировать с любого места и понимал смысл каждого слова. Тиччиати был открыт для любых идей, но строго следовал тому, что написал Чайковский, чтобы мы не теряли романтическую элегантную линию. Люди часто не понимают, насколько Чайковский деликатен, глубок, душевен. Певцы думают, что если петь медленно или широ-о-о-око, получится Чайковский. А это не Чайковский, это непонимание смысла его музыки. Над Чайковским надо очень деликатно работать, делать его крупными штрихами – вероломство.

– В прошлом сезоне вы пели много Верди: Реквием – более десяти раз, заглавную партию в «Жанне д’Арк» в Бильбао, Амелию в опере «Симон Бокканегра» в Мюнхене, Леонору в «Трубадуре» там же, Амелию в «Бале-маскараде» в Сан-Диего… Это связано с юбилеем Верди?

– Нет, я вообще много Верди пою. У меня в репертуаре двенадцать его опер, недавно появилась тринадцатая – «Сила судьбы». Это мой композитор! Он сердился, когда певцы позволяли себе вольности, что вполне допускалось в музыке барокко или бельканто, когда певец мог спеть такую или другую каденцию. Доницетти или Беллини в определенный момент той или иной арии давали певцу возможность показать себя. Но Верди был строг, и мне очень приятно чувствовать, как он знал человеческий голос. У него были гениальные либреттисты, каждое слово опирается на музыкальную линию, как и у Пуччини. Этого ищет каждый хороший композитор, но Верди особенно. Он гений в том смысле, что все звучит естественно, глубоко, музыка тебя трогает сразу.

– Вам случалось участвовать в постановках, с решением которых вы не были согласны?

– Я не против современной режиссуры, я против бессмыслицы. Постановка может быть очень модерновой, но наполненной смыслом. Почему некоторые режиссеры хотят обязательно поменять смысл оперы? Им таланта не хватает, не постесняюсь сказать. А с умным режиссером работать люблю, мне с ними везло. Обычно у режиссеров есть идея, но очень важно, как мы, певцы, ее показываем, как она расцветает через наше тело, ум, голос. И почему некоторые мои коллеги буквально выполняют все, что говорит режиссер? Я всегда спрашиваю, почему, всегда хочу понять, что я делаю и зачем. Мы дискутируем с режиссером подолгу, обычно это заканчивается хорошо. Но часто проблема в людях, которые делают костюмы: хороший костюм может очень помочь образу, а плохой может все разрушить. У меня много примеров, когда художники делали все для того, чтобы костюм подкреплял роль. Но есть и другие примеры, недавно в Берлине я пела «Фауста» в «Дойче опер», режиссером был Филипп Штёльцль. У него была интересная идея постановки, но его художница по костюмам не имела понятия о том, для чего нужна ее работа. Ей не хватало фантазии, она не хотела работать вместе со всеми, только наперекор.

– Недавно к вашему репертуару добавился «Кавалер розы» Штрауса. Как вы воспринимаете свою героиню, кто для вас Маршальша?

– Очень особенная женщина, аристократка, отлично воспитана. Аристократы, даже если им больно, этого не показывают, они люди очень сдержанные. Маршальшу не может не волновать то, что жизнь так быстро улетает. Она очень интеллигентна и понимает, что не может всегда оставаться молодой. Поэтому она принимает трудное решение – расстаться с любовником. Октавиану тоже нелегко, но он молод, для него это проходит очень быстро. Часто думают: чтобы петь Маршальшу, не надо много голоса тратить, это не так сложно. А это очень сложная роль и в философском смысле, и в вокальном, и в человеческом. Год назад я дебютировала в этой партии, и для меня это счастье! Работать с Гарри Купфером – огромное удовольствие, замечательная школа. Я многому научилась у него. То же могу сказать и про дирижера: Франц Вельзер-Мёст очень мне помогал. Когда Штраус и его друг Гофмансталь создали эту оперу, они показали, каковы нравы в Вене, как странно люди общаются. Может быть, везде так, но в их видении люди такие хитрые… – в этом смысле «Кавалер розы» для меня очень гоголевское произведение. Через год в Зальцбурге пою «Любовь Данаи» Штрауса. Маэстро Вельзер-Мёст хотел, чтобы я Данаю пела, и я согласилась. Хотя опера громкая, а роль шумная, всю лирику, какую только возможно, попробую в ней показать. Эту оперу мало ставили, она трудная. И, может быть, не такая привлекательная, как «Кавалер розы». Но стиль Штрауса особенный, и любителям этого стиля будет чем насладиться сполна, для меня очень интересна эта роль.

– Насколько для вас важна работа над записями?

– О, это как «Отче наш». Это очень важно, записи и камерная музыка – наша лаборатория. Каждая деталь как будто под микроскопом. Сейчас я записываю четвертый диск, на нем будут арии веризма, но не самые крупные, а такие, когда эти композиторы были еще молодыми и романтично писали. Да, сегодня вся эта промышленность уже не та, что прежде, когда певцы могли на этом зарабатывать. Сейчас же мы это делаем для чести и славы, чтобы что-то осталось.

– Ведя столь активную жизнь артиста, успеваете ли вы следить за новостями?

– Я слежу за ними каждый день, и, думаю, это должен делать каждый. Мы все свидетели того, что сейчас мир буквально горит. Не пойму, что случилось с людьми, но то, что происходит, очень страшно. Я пессимист, потому что вижу, как люди эгоистичны. Нужно думать о других, не только о себе, но то, что есть, слишком противоречит тому, как должно быть. Остается только молиться. Может быть, я не пессимист, а реалист. Надо реально оценивать происходящее. Тому, что пишут, нельзя доверять буквально, нужно сравнивать источники и анализировать. Тогда, может быть, и сложится… судоку. Политика всегда страшная вещь. Политика – это искусство наоборот.