– Ирина, каковы ощущения, когда находишься в зените зрелости?

– Опыт – и творческий, и человеческий – великая вещь и дорогого стоит. Но у меня такое впечатление, что я с каждым годом не только становлюсь мудрее, но и молодею.

– Выбор пути, особенно в творческой профессии – огромной риск. Не всегда наши желания совпадают с возможностями и обстоятельствами…

– Вообще мне прочили серьезную научную карьеру. Все родственники были выдающимися физиками и математиками. Папа всю жизнь проработал в Физтехе и вместе со своими братьями сделал достаточно серьезный вклад в развитие отечественной науки. Мой дядя заведовал кафедрой в Политехническом институте. Прадедушка Андрей, как и Дмитрий Шостакович, считал, что детей нужно учить трем вещам: «букве, цифре и ноте». Мои родственники по отцовской линии получили прекрасное музыкальное образование, но музыкой занимались только «для себя». Вот и меня мама привела в семь лет в обычную музыкальную школу – на рояль. Для общего развития.

– Учиться нравилось?

– Не могу сказать, что занималась с восторгом, но это было лучше математики и физики! Рояль, скорее всего, не был «моим» инструментом. Моя подружка-одноклассница вдруг взяла да и поступила в знаменитую школу-десятилетку при консерватории, а я подумала, что и у меня получится. Уговорила недовольных родителей просто сходить со мной в эту чудо-школу, убедив их, что меня все равно туда не примут. До сих пор помню огромную аудиторию с многочисленной комиссией. Экзамен был сложный, но я абсолютно не волновалась, так как не собиралась становиться великой пианисткой. Было безразлично – примут, не примут. Парадоксально, но меня готовы были взять с понижением на класс, что категорически не устроило мою маму. Тогда нам предложили подумать о другом инструменте. Начали водить по классам, и наконец, я оказалась в классе арфы, где к своему бывшему педагогу зашла студентка консерватории, чтоб обыграть программу перед госэкзаменом. Ее исполнение было таким ярким, таким талантливым, что я слушала, затаив дыханье, а потом просто вцепилась в арфу, и оторвать меня от нее уже было невозможно. В школе нужно было за год наверстать три, чтобы догнать сверстников, но мне настолько нравился инструмент, что я занималась до кровавых мозолей.

– А как это пережили родственники, тираны-физики?

– О, они, как и родители, свято верили, что я занимаюсь «для себя» и мое поступление в Политехнический – решенный вопрос. По мнению дяди, в 26 лет я должна была защитить диссертацию и стать доктором наук! Единственное, что меня спасло, это молчание. Родственники узнали о моей «измене», когда я уже была зачислена в Ленинградскую консерваторию.

– Педагог в обучении высокому искусству музыки – и объект восхищения, и друг, и наставник.

– Мне повезло. В школе я училась у Ирины Шипулиной, в консерватории у блестящей арфистки Татьяны Тауэр, ученицы «королевы арфисток» Веры Дуловой. Благодаря ей я постоянно показывалась самой Вере Георгиевне, и она готова была дать мне шанс поступить к ней в класс. Но меня пугал переезд в Москву.

– После окончания консерватории Дулова приглашала вас в аспирантуру. Что же вы не поехали на этот раз?

– Поворот судьбы. В том году я вышла замуж за композитора Бориса Тищенко. Он был хорошо знаком с Дуловой, считал, что мне надо обязательно оттачивать мастерство под ее руководством. Мы с ним приехали к Вере Георгиевне, и она спросила меня: «Ира, вы с Борисом Ивановичем в Москве жить решили? Нет? А как Вы тогда собираетесь у меня учиться? Мне мертвые души не нужны!» Вот так все и разрешилось, но к Дуловой я ездила систематически.

– Ваш супружеский и творческий союз с выдающимся композитором – отдельная тема.

– Мне невероятно повезло, что моя жизнь была озарена присутствием такого человека, как Борис Иванович.

– Как вы познакомились?

– Он попросил одну мою приятельницу-арфистку продемонстрировать возможности арфы для использования ее в своем симфоническом опусе, а она не смогла прийти и попросила меня ее выручить. Я фундаментально подготовилась и прочла Тищенко настоящую лекцию по истории эволюции инструмента, а потом продемонстрировала технические возможности. Тищенко стал спрашивать меня про различные приемы, аппликатуру и т.д., на что я ответила, что бедные арфистки играют «двумя левыми руками». С этой встречи началась наша дружба. Он вскоре перезвонил мне, попросил посмотреть партию арфы в своей Четвертой симфонии. В ней звучат пять арф. Они играют необычную диатоническую мелодию – это какое-то божественное откровение… Я поделилась своими замечаниями, но Боря так ничего и не исправил. Я это обнаружила, когда играла на премьере, которой дирижировал Геннадий Рождественский.

– Спутница творческого человека, как правило, жертвует очень многим. Нелегко было?

– Жизнь была нелегкая, но такая интересная! Как-то раз, обидев меня, в порыве самобичевания муж сказал: «Ира, как же ты, наверное, меня ненавидишь! Наверное, тебе совсем не нравится такая жизнь!» На что я ответила: «Ну что ты, ни одну секунду моей жизни мне не было скучно!»

– Борис Иванович много для арфы написал?

– Он очень любил арфу. Когда впервые пришел к нам домой, ему все сразу страшно понравилось. Он приметил на рояле маленькую учебную арфу фабрики Луначарского. Чисто «тренировочную», на 2-3 октавы. Я лет десять, как к ней не притрагивалась. Она была полностью расстроена, когда он провел по струнам и сказал: «Какой замечательный лад! Как же это интересно!!!» И тут же записал ноты. Из этого вырос арфовый концерт, который он посвятил мне. Друзья называли его свадебным подарком.

– Здорово! А ведь это очень необычный концерт? Этакий прорыв…

– Верно. Там задействованы три арфы, в том числе и маленькая: на ней исполнялись первая и четвертая части концерта, а на большой арфе вторая, третья и пятая. В концерте очень длинная и сложная каденция, а весь он идет 45 минут. Муж по этому поводу шутил: «Не знаю, самый ли это лучший концерт, но то, что он самый длинный, это однозначно». Открытая премьера состоялась в Малом зале Ленинградской филармонии 2 апреля 1978 года.

– Еще для арфы что-то было им написано?

– В 1983 году. Он позвонил мне из Дома творчества композиторов и сказал, что написал два странных сочинения с арфой, и что я буду его ругать. Это вокальные сочинения на тексты «Завещания» Заболоцкого и «Брату» Лермонтова. Очень скоро они стали «хитами». Это какая-то неземная музыка. Я мечтала о сонате для арфы, о втором концерте – может, я была недостаточно настойчива в своих просьбах. Но вот в 2004 году муж сказал, что напишет второй концерт для арфы с оркестром. Он дал мне послушать 29 фортепианную сонату Бетховена в исполнении Гульда и сделал транскрипцию для арфы и струнного оркестра. Фортепианный текст остался нетронутым, прибавилась лишь авторская оркестровка. Это написано с таким нервом и какой-то невыразимой болью… Дарственная надпись гласит, что он прикоснулся к своей любимой музыке только ради меня! Оглядываясь назад, я понимаю, что моя жизнь была немыслимой и поразительной вблизи этого удивительного человека. Мне ее просто подарили! И еще Боря подарил мне всех своих многочисленных друзей. Он всегда очень сожалел, что не успел познакомить меня со своим учителем Д.Д. Шостковичем.

– Вы советовались друг с другом в творческих делах?

– Конечно! Боря всегда очень важные замечания делал, когда я готовила очередную концертную программу, а свои сочинения больше всего любил писать, когда я сидела рядом с ним. Сейчас думаю, что могла бы чаще быть рядом во время его творческого процесса, но – занятия, дом, ребенок, ученики…

– Кстати, об учениках. Вы ведь очень рано стали преподавать. Психологически тяжело учить почти своих сверстников?

– Да, я стала преподавать в 23 года в училище имени Мусоргского. Дело даже не в возрасте, а в моих тогдашних музыкальных предпочтениях. Я любила либо совсем старую музыку, либо совсем новую, то есть либо XI век – либо Хиндемит, Мессиан и т.д. Таким образом, я «выметала» из своего репертуара и из репертуара учеников весь XIX век: водопады, ручьи, фонтаны… и прочие «источники», все то, что дает отточить на арфе технику арпеджио, основу основ. Видимо, я тогда не догадалась, что название арфы происходит от слова «арпеджио»! Когда я поняла, что мои ученики играют хуже, чем хотелось бы, то осознала свой просчет, и вся «водная» музыка была взята на вооружение. Это моментально отразилось на качестве их игры.

– Что за нелюбовь к романтической музыке?

– В молодости я в штыки принимала не только романтиков, но и импрессионистов. Да и Борис Иванович их не жаловал.

– С годами что-то изменилось?

– Конечно. Буквально в последний год жизни мужа я решила попробовать сыграть на арфе Фантазию-экспромт Шопена. Просто захотелось, я тогда уже по-другому к XIX веку относилась. Весь процесс разучивания был ему слышен, и как-то он попросил разрешения заглянуть в ноты: «Сколько тут фантазии – это гениальная музыка! Как же я раньше Шопена недооценивал?..» Я была просто счастлива, так как Шопен был единственный композитор, в оценке которого мы не сходились. Я его очень любила, переиграла на рояле все ноктюрны…

– Знаю, что вы в консерватории квартет арф организовали.

– Года полтора назад я давала мастер-классы в консерватории Генуи. У меня было какое-то рекордное количество учеников разных возрастов и уровней, я просто сутки проводила в консерватории. Тогда профессор по классу арфы Елена Мануэла Козентино решила в качестве подарка побаловать меня арфовым концертом. Он произвел на меня неизгладимое впечатление – ансамбли от 6 до 10 арф! И Елена Мануэла подарила мне несколько нотных сборников квартетов, что и породило идею ныне здравствующего квартета арф в Петербургской консерватории. И, знаете, столько еще хочется всего успеть! В XXI веке все мы испытываем огромный дефицит свободного времени и синдром хронической усталости, но самое удивительное, что Бог дает силы, и жизнь становится все богаче и интереснее.