Андрей ХИТРУК:

В первый раз я встретил И.М. Жукова в 1963 году, в 29-м классе Московской консерватории. Мой педагог Л.Н. Наумов потом сказал мне, что этот молодой человек ушел от Э. Гилельса и перешел к Г. Нейгаузу. Помню, я в тот день сыграл Льву Николаевичу Вторую сонату Брамса, и помню, как Игорь Михайлович посоветовал мне переложить в другую руку фактуру из одного трудного места. Уже тогда в нем было нечто особенное, он был не похож на остальных студентов, в нем чувствовалась какая-то сосредоточенность, сдержанность, даже суховатость или, точнее, экономность в движениях. Позднее мне довелось услышать его в концерте, и первые впечатления подтвердились.

Он играл сонаты Скрябина, и его манера показалась совершенно неожиданной. В пианизме не было ничего полетного, воздушного, что, как известно, было свойственно Скрябину-исполнителю, а позднее его талантливым интерпретаторам С. Фейнбергу и Г. Нейгаузу. Правда, у Рахманинова и позже у Софроницкого возникла другая, более массивная по звучности манера, но исполнение Жукова не было похожим и на эту, как многим казалось тогда, магистральную линию. Его руки словно проросли в клавиатуру. Ни одного лишнего жеста, движения корпусом. Все предельно экономно и предельно сосредоточенно. Чувствовалось, что у пианиста «свой» Скрябин. Кроме того, в его исполнении несомненно присутствовало и дирижерское начало, поскольку форма каждого сочинения выстраивалась очень ясно, без разрывов. Немудрено, что вскоре И. Жуков параллельно начал заниматься и дирижированием.

…Мне кажется, творческое наследие И. Жукова еще ждет своего настоящего признания. Возможно, этот пианист как бы немного забежал вперед, указав нам путь, по которому мы пока не готовы идти.

Екатерина ДЕРЖАВИНА:

Дорогой Игорь Михайлович! Самым большим потрясением из всех когда-либо слышанных клавирабендов для меня стал один из ваших концертов – в Рахманиновском зале весной 1997 года. Вы назвали программу «два-два, три-три» (Вторая соната Шопена и Вторая Скрябина в первом отделении, Третья Шопена и Третья Скрябина во втором). Ничего подобного по мощи концепции и силе воздействия не помню. Я услышала хорошо известную музыку, как впервые – ничего привычного. Такое же состояние открытия, восторга было у всех. «Жуков – взломщик», – сказал мне в перерыве один из друзей-музыкантов.

…Незабываема и история одной записи – как восстановление справедливости в отношении концертов Шопена. Вас всегда возмущало, что на пластинках мы слышим в основном пианиста, а вся замечательная оркестровая партитура обычно низведена звукорежиссером до уровня скромного сопровождения. Вы пригласили прекрасную пианистку Наталью Консисторум, нашли готового на подвиг звукорежиссера, Петра Кондрашина, а сами встали за дирижерский пульт… – и получилась самая необычная и одна из самых убедительных записей концертов! А ведь вы с Наташей «просто» сделали то, что написано у Шопена: «вытащили» все кружево оркестровых голосов и вместе с Кондрашиным проследили, чтобы получился правильный баланс.

Помню ваш концерт в Германии десять с половиной лет назад. Во втором отделении были «Времена года» – как и на самой первой моей пластинке, которую я сама купила в детстве, еще не зная, кто такой «пианист Игорь Жуков». Между первой пластинкой с вашим Чайковским и этим концертом прошло 30 лет. Конечно, все звучало по-другому. Но настолько же свободно, просто и проникновенно – до слез. Судьба распорядилась так, что после этого концерта вы уже не играли. Но продолжали дирижировать, работали с Нижегородским камерным оркестром. Всем, кто был несколько лет назад в переполненном зале Дома композиторов, от первой до последней ноты были интересны слышанные множество раз Серенада для струнного оркестра Чайковского и дивертисмент Моцарта. Как всегда: ясность концепции, масштаб, железная логика и – свобода.

Юрий МАРТЫНОВ:

Игорь Жуков – человек, о котором можно писать книги, но, в принципе, описание цельных натур не требует многословия. Достаточно пообщаться с ним пару раз – и вы понимаете его высокую бескомпромиссность, предельную требовательность к себе (и к другим!) в сочетании с непосредственностью и даже наивностью. Достаточно несколько раз услышать этого музыканта, и вы запоминаете удивительное ощущение бесконечной наполненности исполнения – без единой пустой ноты и без единого лишнего движения. Причем не важно, играет он на рояле или дирижирует.

И еще одно: абсолютная независимость в лучшем смысле этого слова –

та независимость и в исполнении, и в поведении, которая определяется только глубочайшим внутренним миром человека, его внутренней убежденностью. Плюс постоянное, почти жертвенное горение: даже каждодневная работа дома – на полную выкладку, как перед битком набитым залом. Это был его простой и точный совет мне, когда я после вынужденного трехлетнего перерыва с трудом возвращался на сцену: заниматься только с той же отдачей, с которой играешь на сцене. Кто пробовал, тот знает, насколько это трудно, но Игорь Михайлович для себя, похоже, иного никогда и не представлял!

Сергей КАСПРОВ:

…В конце 80-х у меня появилась первая пластинка Жукова с записями Скрябина. Сначала шли Прелюдии, ор. 16. На первой же (H-dur) я «залип»: не знаю, сколько раз я ее прослушал, но через некоторое время первая дорожка была доведена до стадии равномерного скрежета. Таким же образом была «заезжена» поэма «К пламени» – эта запись с тех пор так и «застряла» у меня в голове эталоном.

Через несколько лет я попал на концерт Жукова и испытал шок: то, что я услышал, не следовало из записей, которые я знал. Программа начиналась с «Прелюдии, хорала и фуги» Франка, и игра Жукова показалась, прежде всего, проявлением огромной интерпретаторской воли, в известной степени диктующей, способной вовлечь в полемику и убедить. Во всем было какое-то долженствование, категорический императив, что с наибольшей силой проявилось в Сонате f-moll Брамса: она была сыграна с таким властным обращением со временем – строгим и свободным одновременно, что на ум приходили не то записи Юдиной, не то ролики Бузони. Позже похожее впечатление произвела запись Сонаты h-moll Листа: исполинской силы Grandioso, сыгранное на пределе динамических возможностей, почти вдавливало в кресло – что-то вроде перегрузок при выходе на орбиту. С концерта я ушел в странном состоянии – одновременно внутреннего спора, придавленности и восхищения.

В 2009 году меня пригласили сыграть Второй концерт Бетховена с оркестром «Солисты Нижнего Новгорода» под управлением Жукова. В программе также был Октет Мендельсона и перед ним – увертюра к «Детям капитана Гранта» Дунаевского! Идея такого сопоставления (казавшаяся странной, если не абсурдной) сработала фантастически. Между Мендельсоном и Дунаевским возник немыслимый диалог с почти дословными то ли совпадениями, то ли цитатами, заставлявшими тебя каждый раз вертеться на стуле от «постмодернового кайфа».

О дирижировании Жукова трудно говорить – оно было не совсем обычным. Собственно дирижерской техники, «управления» оркестром, каких-то витиеватых жестов не было – все было довольно лаконично. Играя концерт Бетховена, я не ощущал привычной корреляции «дирижер – солист – оркестр», где все герои, как часто бывает, стараются либо удержать хрупкий баланс, либо, в зависимости от того, кто «перетянет одеяло», продемонстрировать превосходство. Было ощущение, что находишься внутри большого ансамбля, что все совершается на уровне предчувствия намерений другого – никакого диктата, все происходило естественно, как бы само собой...

Полина ФЕДОТОВА:

…Было так: приходишь со своим исполнением, уже не раз проверенным на сцене, ясно представляя себе образ и звучание. И вдруг в присутствии мэтра начинаешь терять опору, почва уходит из под ног, рояль становится чужим и непослушным. Не знаю, как, но внешне сдержанный Игорь Михайлович молча выражал категорическое несогласие. Не раз пережив эту ситуацию и зная все заранее, я пыталась слышать глубже, смотреть дальше, подготовиться так, чтобы не быть объектом уничтожающей критики. И опять не получалось. Музыка всегда должна быть в зените мысли и чувства, а точка горения для Игоря Михайловича всегда – уже в каком-то следующем измерении. И насколько ты, простой смертный, прикасающийся к божественной материи, соответствуешь взятой на себя задаче – это вопрос твоей жизни и смерти. Ну как можно соответствовать такому критерию?!. В итоге – всегда сомнения, раскаяние и вместе с тем – манящее приближение к сути бытия, постижение непостижимого, проникновение в тайну. Счастье!

Уве БАЛЬЗЕР:

Для меня Игорь Жуков – воплощение творческой воли. Никогда не знал я людей более бескомпромиссных, сосредоточенных, чем он.

С 1999 по 2006-й он сыграл девять концертов в Гейдельберге и провел шесть мастер-курсов. Впервые мы встретились весной 99-го. Я вспоминаю свое волнение и его фразу: «Не называйте меня “мистер Жуков”, просто Игорь!» – она стала началом нашей дружбы.

Есть ли что-то, за что я бы не был ему благодарен? Никогда прежде не знал я, что на самом деле означает «работать». Какие усилия необходимо приложить к мельчайшим деталям, чтобы подойти к великому на один шаг ближе. Игорь подходил к своей работе, как добросовестнейший ремесленник, но при этом был великим философом! После каждого его концерта не только я жил с повторяющимся чувством, что впервые понял услышанные произведения в их истинном и глубоком значении. «Не “делайте” музыку, здесь уже все написано!» – снова и снова слышали его студенты в Гейдельберге. Его преподавание не вмещалось ни в какие расписания – все длилось столько, сколько было необходимо, чтобы началось переосмысление. Часто бывали и слезы, но не только во время работы: еще тогда, когда он играл.

Йоахим КРИСТ, продюсер Telos music records:

Дорогой Игорь, 31 августа этого года я мысленно посылал тебе в Москву самые добрые пожелания и возвращался в воспоминаниях в 1998 год. Той весной кто-то послал мне кассету с записью трансляции твоего концерта из сонат Скрябина с пометкой: «Послушай это! Я думаю, пианист с удовольствием перезаписал бы сонаты». Несколько дней спустя, еще полностью захваченный твоей великолепной игрой, я тебе впервые написал, и вскоре мы бросились в нашу скрябинскую авантюру. 

Помню первый сеанс записи, как будто это было вчера. Захватывающее переживание, которое останется еще очень многим людям на долгие годы. Я не хотел бы сейчас описывать во всех красках твою глубоко впечатляющую, несравненную игру. Это было бы несправедливо по отношению к тебе. Ведь невозможно описать присутствие Музы, которая любит скромность, требует полной самоотдачи и потому так редко появляется, но ее поцелуй – и на твоих концертах, и на записях мне позволено было заметить. «Кто имеет уши, да слышит!..»