В этом году исполнилось 100 лет со дня рождения Зиядулло Шахиди – основателя профессиональной композиторской школы в Таджикистане и главы музыкальной династии, самый заметный представитель которой – композитор Толибхон Шахиди. Сегодня сочинения Т. Шахиди звучат по всему миру и вызывают интерес исследователей: в апреле вышла книга «Времен контрасты», в которой собраны интервью, статьи, эссе, письма друзей и коллег композитора. Своими размышлениями и воспоминаниями Т. Шахиди поделился с читателями «Играем с начала». 

– В вашем творчестве происходит синтез множества различных культур: таджикской, индийской, армянской и даже, говорят, китайской – в Третьем фортепианном концерте. Все эти традиции вы постигали интуитивно?

– Конечно, интуитивно, особенно китайскую. Таджикский маком близок китайской диатонике, и неожиданно для самого автора может возникнуть определенная краска. Так и случилось с Третьим концертом для фортепиано с оркестром – о китайских интонациях мне сказали уже после того, как я его написал. Это неудивительно, потому что взаимовлияния всех этих культур благодаря Великому шелковому пути происходило на протяжении многих веков. Кстати, именно так – «Шелковый путь» – назывался фестиваль, который организовал в 2002 г. в Нью-Йорке Йо-Йо Ма, пригласив композиторов Центральной Азии, Ирана, Китая, в числе которых был и я. 

Интуиция – это основное состояние композитора. Конечно, важна звуковая среда, в которой я вырос. Огромную роль в моем становлении сыграл мой отец. Он использовал в своих сочинениях маком, прекрасно знал поэзию Востока – Хафиза, Авиценны, Хайяма, писал вязью – единственный из композиторов того поколения. Слово всегда было связано с макомом, определяло ритм мелодии, который распевался определенным образом. Все это я впитал с детства вместе с атмосферой, царившей у нас дома, – к нам приезжали многие музыканты, артисты, композиторы. Индийская музыка тоже была постоянно на слуху – в то время по всему СССР были очень популярны индийские фильмы, а в Средней Азии тем более. Наш таджикский маком родственен и индийской раге. Изучая старинную и современную индийскую музыку, я пришел к выводу, что ее интонационная основа сохраняется неизменной, а развитие происходит только в тех средствах, с помощью которых это преподносится публике. 

Я преподавал в Тегеранском университете изящных искусств пять лет, выпустил один композиторский курс. Для моих учеников был очень естественен иранский мугам, они прекрасно умеют импровизировать на его основе, но с европейской культурой дело обстоит сложнее. У многих из них дома лежит кипа дисков и нот, но ведь все это требует изучения. Я тогда шутил над своими учениками, говоря, что они хотели утром прийти в университет, а вечером уже уйти композиторами. Знакомя их с мировой классикой, я организовывал концерты, дирижировал местным симфоническим оркестром, мы играли Баха, Вивальди, Шостаковича… Кстати, в своем Кончерто гроссо № 3 я использовал опыт изучения иранского фольклора. 

– В вашем профессиональном становлении никогда не возникали противоречия между национальными и европейскими традициями? 

– Возникали. В юности отец мне советовал изучать народную музыку, но тогда мне это было неинтересно. Потом я об этом сожалел... 

Будучи студентом музыкального училища в Душанбе, я учился у Юрия Тер-Осипова, который приехал в Душанбе из Баку по приглашению моего отца, руководившего Союзом композиторов Таджикистана. Тер-Осипов – ученик К.А. Караева, который был учеником Д.Д. Шостаковича, – композитор самой настоящей европейской школы, но при этом владевший и азербайджанским мугамом, и армянской традицией, а у нас погрузился еще и в таджикскую. Он учил нас работать с народным музыкальным материалом, облекая его в форму классического восьмитакта по примеру прелюдий Шопена и Скрябина, блестяще импровизировал в самых разных стилях. Благодаря ему я понял, что другого пути у меня нет. 

В Московской консерватории я сначала учился на подготовительном курсе у Сергея Баласаняна. Это был очень строгий и требовательный педагог, мне было трудно у него, хотя, конечно, это был необыкновенно полезный опыт, – он дал понять, что без профессиональной классической выучки далеко не уедешь. Но мне хотелось вырваться из сковывающих рамок классической школы и перевелся с согласия Сергей Артемевича в класс Андрея Эшпая. Недавно мы с Андреем Яковлевичем вспоминали эту историю… Баласанян как-то сказал на заседании кафедры, что Толибу Шахиди надо менять профессию, а Андрей Яковлевич ему ответил, что из всей прозвучавшей музыки единственная, которая ему понравилась, это музыка Толиба Шахиди. Но затем, после второго года моего обучения на подкурсе в классе А.Я. Эшпая, С.А. Баласанян неожиданно пожал мне руку и поздравил с успешной сдачей экзамена. Этот момент я запомнил на всю жизнь...

Вспоминаю, как Родион Шедрин и Андрей Эшпай покинули консерваторию из-за разногласий с кафедрой композиторского факультета, которую возглавлял С.А. Баласанян. Я подал заявление о переходе в класс Арама Хачатуряна, в котором и проучился оставшиеся четыре года в консерватории.

Общение с Арамом Ильичом было очень насыщенным – мы занимались и у него дома, и в консерватории. Бывало, после урока шли всем классом – а тогда у него учлись Марк Минков, Георгий Пелецис, Нобуо Терахара – на репетицию его авторского концерта в Большом зале консерватории, где солировал Давид Ойстрах! Нам крупно повезло, что мы жили в эпоху великих музыкантов...

В Москве прошла почти вся моя творческая жизнь, я всегда чувствовал себя здесь своим, но я также очень много работал и в Душанбе, где были поставлены мои оперы и балеты, написана музыка к кинофильмам и драматическим спектаклям. Очень сожалею, что после распада общего советского культурного пространства музыкальное образование и искусство в нашей республике оставляет желать лучшего. Еще мой отец, стоявший у истоков развития современной музыки Таджикистана, столкнулся с противостоянием: возникла дискуссия о том, нужна ли нашему народу европейская классическая музыка…

– Для плодотворного развития национальной музыки синтез с европейской культурой необходим?

– В этой связи я всегда вспоминаю и заново переосмысливаю творчество своего отца, как, например, в своей фортепианной транскрипции на темы его оперы «Комде и Мадан». К 100-летию со дня его рождения я подготовил оркестровую редакцию танцев из нее же, которая будет исполнена в этом году на концерте в Лондоне.

Опора на свой фольклор помогает композитору найти свое место в общемировом пространстве и всегда быть оригинальным – об этом говорил и Арам Ильич. В прошлом году к 110-летию со дня его рождения я написал «Рапсодию-диалог» для фортепиано и симфонического оркестра (ее исполнил в Москве Государственный симфонический оркестр кинематографии России под управлением Сергея Скрипки, солировали Вазген Вартанян и Дживан Гаспарян. Эта работа, в которой я использовал его темы и интонации, стала для меня еще одним мастер-классом великого учителя. 

– Из чего вы сейчас черпаете вдохновение?

– Хорошим стимулом всегда являются исполнители. В 2010 году я пообещал кларнетисту Игорю Федорову написать для него концерт. Времени оставалось мало, но премьера уже была запланирована в Екатеринбурге на Симфоническом форуме России, и я не мог подвести Игоря. Если бы не он, я бы это сочинение никогда не написал. Более того, позднее мы сделали запись с оркестром Мариинского театра под управлением Валерия Гергиева. 

С маэстро Гергиевым мы знакомы с конца 80-х – в 1987 году он исполнил в Большом зале Московской консерватории мою симфоническую поэму «Садо», и это было абсолютно потрясающее исполнение. А в 2012 году он записал с Лондонским симфоническим оркестром для моего нового авторского диска фрагменты из балетов «Сиявуш», «Смерть Ростовщика», «Рубаи Хайяма» и поэму «Садо».

В том же году симфонический оркестр AMADEUS и дирижер Филипп Макензи в Лондоне пригласили нескольких композиторов, в том числе и меня, сделать новую оркестровку «Картинок с выставки» М. Мусоргского. Я специально не заглядывал в блестящую оркестровку Равеля... 

– А какие пьесы вам достались?

– Первая «Прогулка» и «Старый замок».

– Я так и подумала – насчет «Старого замка».

– Потому что – это Восток от гениального русского композитора. На самом деле, все остальные пьесы разобрали, а эти две остались, как будто специально для меня. «Прогулка» – это, конечно, очень русская музыка, а интонации «Старого замка» и вправду очень похожи на таджикские. Эту мелодию я использовал в одной своей пьесе, сказав исполнителям, что там есть цитата из Мусоргского. Но ее никто не узнал!..

Даниэль Баренбойм как-то сказал, что Верди использовал подлинные арабские интонации в «Аиде». Я решил заглянуть в партитуру и в результате сделал фортепианную транскрипцию эпизода танца девушек – «Ballabile» – очень красивая музыка! Недавно я показал эти ноты Екатерине Мечетиной, и, надеюсь, на одном из ее ближайших сольных концертов эта транскрипция прозвучит. Это уже моя вторая транскрипция музыки Верди, первая – Фантазия на темы «Травиаты». То, что такие прекрасные исполнители, как Катя Мечетина, Хибла Герзмава, Никита Борисоглебский – он солировал в моем цикле на стихи Дж. Байрона и Дж. Руми на «Московской осени»-2013 – проявляют интерес к моим произведениям, очень ценно для меня.

– Есть некоторое противоречие в том, что ваша музыка необычайно экспрессивна, а внешне вы – очень сдержанный человек... 

– Экспрессия – это состояние душевное, а раздумья не покидают человека с самой юности. Недавно я написал Adagio Existence для большого струнного оркестра, посвященное моей маме. В нем использованы темы моего отца и старинные мелодии, берущие за душу… Одна из моих последних работ – это романс для голоса и симфонического оркестра на 19-й сонет Уильяма Шекспира «Devouring Time» («Ты притупи, о время, когти льва…» в переводе С. Маршака), который я сочинил к 450-летию английского гения. Сонет прозвучит на языке оригинала в Лондоне осенью этого года. Как видите, опять о том же… Сейчас мне ближе всего строки Анны Ахматовой: «Отдай другим игрушку мира – славу, /иди домой и ничего не жди.»