О Владимире Троппе нельзя говорить лишь как о пианисте. Его многогранная деятельность для этого слишком широка — помимо концертирования он еще и очень известный в Москве педагог (в числе его учеников мы встречаем такие известные имена, как Д. Бурштейн, К. Лифшиц, М. Мордвинов, В. Кулешов, М. Лидский, Ек. Державина, С. Хитев, А. Юшина, И. Тихомиров, А. Блок, Б. Свердлов, Н. Рубинштейн, И. Межуева, М. Кандинский), он и просветитель (взять хотя бы многочисленные передачи на радио «Орфей»), и исследователь творчества С. Рахманинова, и автор многочисленных статей в различных изданиях, и член многочисленных музыкальных обществ и т. д. Все это так или иначе отражается и на особенностях его музицирования. Именно так и хочется сказать: музицирования, поскольку, исполняя то или иное сочинение, В. Тропп, по-моему, меньше всего озабочен презентацией своего пианизма и даже своего звука (а рояль у него звучит очень интересно), но скорее стремится донести до слушателя свои сегодняшние размышления об исполняемом.

Выступления В. Троппа всегда очень содержательны, в его игре вовсе нет пустых мест, просто красивого и стильного исполнения. В. Тропп — по крайней мере, лично для меня — некий символ русского, а точнее, именно московского, хочется даже сказать старомосковского пианизма, московских традиций. Немудрено, что он славится, в частности, как один из лучших интерпретаторов музыки Н. Метнера (впрочем, равно как и других русских композиторов, например, А. Скрябина и С. Рахманинова). Я бы сказал даже, что он — один из символов уходящей великой эпохи московского пианизма, каким был и его учитель, замечательный, но, к сожалению, недооцененный музыкант Т. Д. Гутман.

…Первое отделение концерта было посвящено Бетховену. С первых же тактов известного Andante favori cтановится ясно, что для исполнителя важно создание интимно-домашней атмосферы, атмосферы музицирования перед друзьями, что, конечно, сразу отсылает нас к временам, давно минувшим. Может быть, по этой причине пианист почти не использует принцип динамических контрастов, в основном избегая яркого звука и по преимуществу оставаясь в диапазоне между piano и pianissimo, и все это в сочетании с очень гибким, достаточно свободным временем. Примерно то же можно сказать и об исполненных Тридцати двух вариациях, где эпицентрами событий также становятся не динамические нагнетания и мощные прорывы бетховенского темперамента, а скорее вариации лирические, нежные (например, запомнились полифоническая вариация № 17 и вариация № 28).

Лирическая составляющая главенствовала и в Сонате № 7, где по-особому прозвучала вторая часть, largo e mesto, преисполненная, как мне показалось, не столько трагичностью, сколько какой-то интимной грустью. В финале же пианист подчеркивает прежде всего все то нежное и хрупкое в Бетховене, что во многих случаях не слишком замечается исполнителями, трактующими подобную музыку в слишком «бодром» ключе, а ведь Бетховен мог быть в своей музыке кем угодно, и далеко не всегда титаном и громовержцем. В целом можно сказать, что в каждом произведении пианист находит какой-то свой личный «лейтмотив», который очень рельефно выделяется в его исполнении.

Программа второго отделения оказалась в определенном смысле продолжением первого. Вновь сквозь призму разной по своему характеру музыки В. Тропп говорит нам о самом важном, что заполняет его душу. Интимно лирические моменты как бы главенствовали и здесь: в Полонезе ор. 40 и в несколько необычной для Шопена Прелюдии ор. 45 (местами сильно напоминающей некоторые страницы русской музыки, может быть, более всего — Римского-Корсакова), и в Сонате № 2, где даже финал прозвучал не столько как тревожное биение, сколько как какое-то смутное воспоминание. Да и в целом вся программа, а еще больше произведения, исполненные на бис — Шопен, Ноктюрн ор. 27 №1, cis-moll, «Мелодия» Рахманинова ор. 3 (в поздней версии), Мазурка cis-moll, ор. 3 Cкрябина, соединенная как бы в одно целое с Прелюдией ор. 3 Рахманинова в той же тональности, и завершивший концерт «Листок из альбома» ор. 45 Скрябина, — все это, казалось, несло в себе определенно ностальгические ароматы.

Некоторые моменты в исполнении меня несколько удивили, например ррр в начале Прелюдии cis-moll Рахманинова. Но сидящий рядом со мной коллега подметил, что в данном случае речь не столько о динамике, сколько о регистровке — об органной регистровке. И сразу все стало понятным. Вообще В. Тропп очень любит и умело использует тишину, как и звучания, близкие к тишине, когда звук настолько истончается, что почти исчезает. В этом смысле многие его интерпретации можно охарактеризовать как некие «послания», своей изысканной тонкостью и деликатностью напоминающие некоторые страницы музыки Дебюсси…

В молодости Тропп играл, конечно, совершенно иначе; помню, например, бурное и темпераментное исполнение Второй сонаты Мясковского, которую он играл, еще будучи студентом Т. Гутмана. Мне удалось разыскать собственную рецензию на его концерт тридцатилетней давности – там речь идет о совершенно других чертах его исполнительства, о «масштабности», о «напряженной конфликтности», о конфликте «изящного и буффонного» в том же Andante favori!

Но, разумеется, всякий возраст имеет свои законы, и с годами лирико-ностальгическая струя все больше становится характерной для выступлений В. Троппа. Невольно вспоминаются поздние Рихтер, Горовиц. В таких случаях у музыканта проявляется не только зрелость, но еще и некая мудрость, сглаживающая контрасты и на место открытой страстности ставящая нечто совсем иное. В такой мудрости есть своя прелесть, поэтому мы так любим у позднего Горовица, например, «Крейслериану». Нечто подобное, как мне кажется, произошло с годами и у Троппа. Теплота, интимность, погруженность в тайные смыслы музыки встают на место порывов, свойственных молодости.