Начну с небольших биографических справок.

Земцов Евгений Николаевич. Композитор, воспитанник Московской консерватории по классам Дмитрия Кабалевского и Александра Пирумова. Работал в Ульяновске, Уфе и Москве. Живет в Гамбурге, но связей с Москвой не порывает, сочинения Земцова и ныне исполняются на фестивале «Московская осень». Его жена Людмила Левинзон (умерла в 2003 году) – была скрипачкой и альтисткой, выпускницей Гнесинского музыкально-педагогического института, работала в оркестре, преподавала. У них четверо детей.

Старший сын, Михаил, окончил Московскую консерваторию, работал в Мексике и Норвегии. Концертмейстер группы альтов «Резиденц-оркестра» в Гааге (того самого, главным дирижером которого был в свои последние годы Евгений Светланов). Преподает в Нидерландах, выступает по всему миру как солист и участник камерных ансамблей, играет в дуэте «Макондо» с гитаристом Энно Воорхорстом, а также в трио с флейтисткой оркестра «Консертгебау» Эмили Бейнон и арфисткой Годлив Шрама. Его жена – альтистка и скрипачка Юлия Динерштейн. Дочка – тоже альтистка и скрипачка Дана Земцова – еще учится, но уже является победительницей нескольких конкурсов и выступает в разных странах.

Второй сын – скрипач Давид Земцов – окончив Берлинскую высшую школу музыки и получив ряд лауреатских званий на международных конкурсах, работал несколько лет в Мексике. Живет и преподает в Израиле.

Третий сын, Александр, учился в Германии и Бельгии. Он концертмейстер группы альтов Лондонского филармонического оркестра, участник струнного трио The Hermitage. За его плечами победы в нескольких международных состязаниях альтистов.

Дочь Дина – ученица Захара Брона, победительница Международного конкурса скрипачей им. Г. Шеринга. Живет в Израиле, играет в Иерусалимском симфоническом оркестре, преподает.

Впервые я услышал об этой семье от Фаины Айзенберг, «гнесинки», выпускницы Александра Иохелеса, много лет преподававшей в Уфимском институте искусств, а сейчас живущей и работающей в израильской Беэр-Шеве. Она мне рассказала о выступившей у них Дине Земцовой, с равным мастерством играющей на скрипке и альте. Потом было знакомство с Давидом – три года назад он начал работать в консерваторионе (музыкальной школе) Бейт-Шемеша, где живем мы, и наш сын поступил к нему в класс скрипки. И наконец, в январе нынешнего года у нас выступили Михаил и Дина Земцовы. Он вместе с отличной израильской пианисткой Мариной Фридман сыграл Виолончельную (!) сонату Рахманинова, причем так, что можно было подумать, что она и задумана для альта. Потом они с Диной и Мариной исполнили «Элегическое трио» № 1 Рахманинова (вечер был монографический), и в ансамбле брата и сестры альт и скрипка звучали как единый многострунный инструмент поразительной красоты и совершенства.

Меня заинтересовал феномен этой удивительной семьи, обеспечившей высококлассными кадрами оркестры и учебные заведения трех континентов. Михаил и Давид с удовольствием согласились рассказать о себе и своих родных.

– Ваш отец, насколько я знаю, прежде чем стать композитором, тоже был скрипачом?

Михаил: Он сначала играл на балалайке, которую сделал из фанеры, а потом на гитаре, причем освоил их, пользуясь самоучителями, которые остались от его отца, музыканта-любителя, погибшего на фронте (сам Евгений Николаевич родился в 1940 году. – В. Л.). На скрипке папу научил играть один ссыльный старичок, который потом отвез его в Тамбовское музыкальное училище. Однако во время занятий папа «переиграл» руку. И в Московскую консерваторию поступил уже как композитор.

– Обычно в семьях музыкантов родители стараются обучать детей на разных инструментах. В вашей же – сплошные скрипачи и альтисты.

М.: У нас даже вопроса не возникало, кто на чем будет играть, каждый из нас с детства получал в руки скрипку. Я, правда, начал сразу с альта: когда мне было года три-четыре, брал мамин альт и пытался играть на нем как на виолончели. А скрипку мы слышали с утра до вечера. Наша мама считала, что струнный инструмент наиболее близок к человеческому голосу, и даже относилась к фортепиано несколько свысока. И мы переняли у нее это. Лишь когда я повзрослел, стал немножко завидовать пианистам: у них есть гармония, многоголосие, а нам с нашей одной строчкой многое во время занятий приходится «дозвучивать» лишь в воображении...

– Вы все начинали заниматься у мамы?

М.: Да. Она была очень хорошим педагогом, жалко только, что не преподавала в тех школах, в которых учились мы. В Уфе, например, она работала в училище и в институте, вела классы альта и камерного ансамбля. Поэтому, когда мы подрастали, нас отдавали к другим учителям. Она, правда, нам всегда помогала. Между прочим, я пользуюсь ее помощью и сейчас, когда ее уже нет. Она ведь окончила музыкально-педагогический институт, а там все выпускники-инструменталисты писали дипломные методические работы...

– ...и многие подходили к этому чисто формально, лишь бы оценку получить.

М.: Верно, но тут другой случай. Мамина работа называлась «Опережающие музыкальные представления и их роль в развитии учеников при обучении на струнных инструментах». Она завоевала первую премию на всесоюзном конкурсе методических работ. К счастью, она у меня сохранилась. И я не раз к ней обращался, когда сам стал преподавать.

– Ваши родители встретились и поженились в Москве. Как они попали в Ульяновск?

М.: Папу отправили туда по распределению. Он преподавал в училище, а мама играла в симфоническом оркестре. Там я и родился. В Ульяновске тогда был хороший оркестр...

– Да, я помню. Им руководил Эдуард Серов.

М.: Точно. Я называл его «дядя Волк».

– Почему?

М.: «Серов» я воспринимал как обозначение цвета. Ну а с кем ассоциируется «серый» у ребенка? Правда, в Ульяновске я провел не так уж много времени. Питаться там в тут пору было сложно, магазины пустовали. Поэтому меня надолго отправляли на Кавказ – к бабушке в Грозный. Наша мама родом оттуда. Бабушка – горская еврейка, а дедушка – европейский еврей, ашкеназский.

– Как вы попали в Уфу?

М.: Когда там открыли институт искусств, кто-то из Москвы, знавший папу по консерватории, порекомендовал его туда. Там работали многие гнесинские выпускники, так что и мама оказалась среди своих.

– В Уфе вы и начали заниматься на скрипке?

М.: Да, но я там отнюдь не считался перспективным учеником. Занимался мало и плохо. И мама поняла, что надо как-то воздействовать на ситуацию. Ты должен, сказала она, поступать в Центральную музыкальную школу для одаренных детей! И когда сообщила об этом моему педагогу, та долго смеялась: «Вот его – в ЦМШ?! Нет, это без меня!» Однако если наша мама что-нибудь решала, ее приговор был окончательным и обжалованию не подлежал. Она дала мне Концерт Хачатуряна, Адажио и фугу из сонаты соль минор Баха, два каприса Паганини и сказала – учи! Мне было тогда 13 лет, до этого я играл пьесы не сложнее «Прелюдии и аллегро» Крейслера, так что можете себе представить, какой это был скачок. Тем не менее в 14 я уже поступил в ЦМШ. Там, правда, признали мои руки альтовыми, и я сменил инструмент.

– Кто был вашим педагогом?

М.: Я занимался у Галины Ивановны Одинец и к ней же поступил потом в Московскую консерваторию.

– За вами в Москву перебралась и вся семья?

Давид: Когда Миша оказался там один и стал жить в общежитии, мама очень переживала, ночей не спала. Стали думать об обмене квартиры, но сам этот план казался нереальным: кто поедет в столицу Башкирии из столицы СССР? И все же мама настойчиво занималась обменом лет пять и преуспела. Она нашла семью каких-то алкоголиков, которым нужно было срочно сбежать от милиции. К тому времени умерли дедушка с бабушкой, мы продали их дом в Грозном, появилась возможность меняться с доплатой. В 1988 году мы переехали в Москву.

– Давид, вы ведь тоже начинали свой скрипичный путь в Уфе?

Д.: Мы с Сашей учились там у Майи Исааковны Геллер, которая теперь живет здесь, в Израиле. Между прочим, Саша тоже занимался у нее слабо, на технических экзаменах выше тройки не получал. И сейчас, когда она услышала, что он концертмейстер группы альтов Лондонского филармонического оркестра, то просто не могла в это поверить.

М.: Когда Сашу перевели в Гнесинскую десятилетку к Елене Ивановне Озол, тогда альтистке Российского струнного квартета, ему было 12 лет.

– Ему тоже сменили инструмент?

М.: Да, и на альте он сделал просто колоссальный рывок за два года – на школьном выпускном экзамене получил пять с плюсом. Это чуть ли не единственный такой случай среди альтистов в Гнесинской десятилетке.

– Давид, вы ведь тоже занимались в этой школе, а не в ЦМШ. Почему?

Д.: Когда мы перебрались в Москву, ЦМШ переживала не лучшие времена. Ее основное здание закрыли на реконструкцию, временное располагалось далековато от центра. В общем, решили, что нам с Сашей лучше заниматься в Гнесинке. Я попал сначала в класс Ирины Светловой, а когда ее пригласили работать в Израиль, перешел ко второй скрипачке из ее же квартета, Любови Шеврекуко (имеется в виду женский квартет Калининской филармонии, в котором играли московские струнницы. – В. Л.) Потом занимался у Татьяны Беркуль, ученицы Бориса Беленького и Давида Ойстраха, первой скрипачки женского квартета, где играла Елена Озол. У нее я и закончил школу. Дина тоже училась у Светловой, а потом, по моим стопам, у Шеврекуко и Беркуль.

– Вы же, Миша, тем временем оказались за границей. Как это случилось?

М.: Когда я окончил консерваторию, мне грозил призыв в армию. Я даже удостоился в связи с этим двух упоминаний в газете «Советская культура». Сначала – в статье под названием «Скрипач вернется, ты только жди», где говорилось, что Московская консерватория готовит высокопрофессиональных музыкантов, а потом армия превращает их в недееспособных. Ответил заместитель министра обороны, написавший, что перед законом все равны и нам надо защищать страну, а среди музыкантов есть злостные уклонисты, например Назар Кожухарь и Михаил Земцов. Мама ходила в военкомат, плакала, потом знакомые врачи помогли найти причину для отсрочки. Я года два «косил», лежал даже в больнице. А затем произошло нечто необъяснимое. Но прежде надо сказать, что я в 1989 году женился. Родители моей жены из Минска, там тогда два ее брата тоже подходили к призывному возрасту. И мы решили уезжать из страны, даже получили для всей нашей семьи приглашение из Израиля. Однако наша тетя, которая уехала туда в 1990 году, сообщила, что ситуация для музыкантов тяжелая.

– Да, в Израиле в тот период даже родился анекдот, что если у репатрианта, выходящего из самолета, нет в руках футляра со скрипкой, значит, он пианист.

М.: Вот-вот. И мы решили ехать в Мексику. Каким образом меня выпустили – не понимаю. Наверное, в ОВИРе тогда был какой-то большой праздник. Скорее же, в 1991 году в Советском Союзе была уже такая неразбериха, что властям было не до уклониста-музыканта. Так мы оказались в Мексике, где прожили лет восемь.

– Давид, а вы все, кто остался?

Д.: Мы задержались ненадолго, дождались только моего окончания десятилетки. В 1995 году перебрались в Германию, откуда Саша ездил в Москву доучиваться в школе, благо границы стали открытыми. Он за один год прошел два, а потом поступил в Гамбурге к Мариусу Никитеану, хорошему альтисту, играющему в оркестре NDR. Дину же мама показывала Захару Брону, но тогда сестра была еще маленькая, а мы сначала жили далековато и от Гамбурга, и от Любека, где Брон преподавал. Лишь позже Дина училась у него в Кёльне. Я же поступил в Гамбурге к Марку Лубоцкому, ученику Абрама Ильича Ямпольского, великолепному музыканту, последнему из могикан того поколения. Я у него многое почерпнул, но мне нужно было учиться «кашу варить», с «кухней» у меня было не все в порядке. И я поступил в Берлинскую высшую школу музыки к одному немецкому профессору, ученику Риккардо Однопосова. Музыкант он был средний, но все, что касалось технической стороны дела, объяснял неплохо. Оканчивал я там у одного чешского профессора, однако фактически был к тому времени учеником Михаила Кугеля, с которым мы все познакомились с легкой руки нашего Миши. Михаил Бенедиктович выбрал мне выпускную программу и подготовил ее со мной, а моему берлинскому профессору оставалось ее только «завизировать».

– Расскажите о Кугеле и его школе. Ведь он, по существу, стал вашим семейным наставником.

М.: Я познакомился с ним в 1995 году, мы еще жили в Мексике, откуда я ездил в Англию на мастер-класс, где попал к нему. Я даже хотел ехать учиться у него в Израиле (Кугель тогда работал в Иерусалимской академии музыки и танца им. Рубина. – В. Л.), но не сложилось. В 1998 году, готовясь к конкурсу в оркестр норвежского города Ставангера, я поехал к нему в Бельгию и попросил помочь. У него какой-то особый подход к игре на инструменте – как с технической, так и со всех других точек зрения. Это не просто большой музыкант – это настоящий философ, у него я впервые начал понимать по-настоящему, что такое музыка и зачем она.

Д.: Да, у него на уроках поднимались такие проблемы, которые не каждого педагога-инструменталиста вообще интересуют. Когда я еще учился в Берлине, бывал у него в Генте чуть ли не еженедельно. И Дина с Сашей стали приезжать к нему на уроки.

М.: Моя жена, которая в Московской консерватории занималась у Елизаветы Гилельс и у Андрея Корсакова, тоже поучилась у Кугеля. Потом к нему пришла и наша дочь Дана.

– Получается, что он занимался с альтистами и со скрипачами?

Д.: Он прекрасно знает скрипичный репертуар, переложил для альта многие виртуозные произведения – вариации «Прекрасная мельничиха» и «Моисей» Паганини, «Прекрасную розу лета» Эрнста, фантазию Ваксмана на темы из «Кармен» Бизе, и все это исполнял сам лучше многих скрипачей. И главное, он всему этому может научить других. У него в классе такой репертуар играют все без исключения. (Замечу, что Михаил Земцов подарил мне компакт-диск, где, в частности, звучит переложенная Кугелем сольная пьеса Эрнста и, действительно, лучше, чем у многих скрипачей! – В. Л.)

М.: Техника для него только основа. Он еще и очень хороший композитор, написал много пьес – не только для альта. О каждом произведении, которое он играет и которое играют его ученики, он стремится узнать все. И этому учил нас. Его основная идея в том, что исполнитель обязательно должен быть и музыковедом, и композитором, чтобы чувствовать музыку изнутри, понимать все тонкости формы, гармонии, голосоведения. Он считает, что нельзя заниматься исполнительством в отрыве от всего этого. О том, что альтист и скрипач должны досконально знать фортепианную или оркестровую партию произведения, которое играет, и говорить нечего. Одно из его высказываний: «Нужно постараться проникнуть в творческую лабораторию композитора», то есть понять, почему и зачем написано так, а не иначе. Он написал книгу об интерпретации Альтовой сонаты Шостаковича и Альтового концерта Бартока как произведений, отражающих эпоху. Есть у него очень интересная работа о сонате Шуберта «Арпеджионе». Сейчас он готовит к изданию книгу, подобную «Моей школе игры на скрипке» Ауэра. Я даже сказал ему недавно по телефону, шутя: «Михаил Бенедиктович, так что ж, теперь все прочитают это и станут гениальными альтистами? Что мы тогда будем делать?»

– Вернемся к Саше. Как складывалась его судьба?

М.: Когда мы в 1998-м переехали из Мексики в Норвегию, то вскоре перетащили и его туда. Он в 20 лет получил место в оркестре в Ставангере. Карьера у него была просто феерическая. После Ставангера – пост помощника концертмейстера в «Комише опер» в Берлине...

Д.: У него есть удивительная способность убеждать своей игрой, это всегда воздействует на прослушивающие комиссии. После нескольких лет в Берлине он отправился в Лондон играть на конкурсе в филармонический оркестр. Звонит: «Я как-то не очень удачно играл». Через час снова звонок: «Мне предложили испытательный срок».

М.: С Лондонской филармонией вообще была интересная ситуация. Году в 2001-м я играл на прослушивании на то же место и тоже получил «трайал». Проработал там месяца три. Ездил с Куртом Мазуром по Германии. Но тут обо мне каким-то образом узнали в гаагском «Резиденц-оркестре», где уже несколько лет искали концертмейстера альтов. Они позвали меня на недельку, я с ними поиграл, и мне предложили постоянный контракт. Я подумал: в Лондоне ситуация неясная, а у меня семья, лучше синица в руке, чем журавль в небе. И согласился. Это было в июне. А в августе в Лондоне уже играл Саша. Его «проверкой боем» была поездка в США с Мазуром. После этих гастролей они устроили собрание альтовой группы, на котором решили взять его постоянным концертмейстером.

– Давид, как вы с Диной попали в Израиль?

Д.: Это разные истории. Дина закончила как скрипачка у Брона, позанималась на альте у Кугеля, некоторое время поработала в школе. И на каком-то этапе, обратившись к религии, решила, что ее место в Израиле, хотя Брон приглашал ее к себе в ассистенты. Она преподает здесь, у нее очень много учеников, организовала оркестр из религиозных женщин. Я же, побывав с концертом в Мексике и получив в 19 лет премию на Конкурсе Шеринга, познакомился там с дирижером Луисом Эррера де ла Фуэнте. Для меня это одна из самых значительных личностей в музыкальном смысле. Он ученик Серджио Челибидаке, 20 лет работал в США, много лет – в Филармоническом оркестре Мехико. Несмотря на преклонные лета (он родился в 1916 году), все дирижировал наизусть, причем помнил мельчайшие детали сложных партитур. Он набирал новых музыкантов в симфонический оркестр Гвадалахары, второго по величине города Мексики. Я приехал к нему домой, он меня послушал и предложил место помощника концертмейстера и возможность сыграть несколько концертов с оркестром. И я переехал в Мексику. Там я встретил свою будущую жену, тоже скрипачку, мы с ней вместе работали, а потом сыграли свадьбу (кстати, Дина победила на Конкурсе Шеринга, когда приезжала к нам на свадьбу, так что успела и погулять, и премию получить). Работа была очень хорошая, интересная. Однако мы потихоньку стали возвращаться к вере отцов, и начались специфические трудности, ведь мы не могли играть в субботу и в религиозные праздники! Я к тому времени уже был концертмейстером, дирижер меня уважал и шел навстречу, но я сам понимал, что такой концертмейстер оркестру не очень удобен. Когда маэстро ушел на пенсию, я покинул оркестр и перебрался в Мехико, где открыл свою музыкальную школу, но мечтал вернуться в оркестр, потому что чувствовал, что это мое дело. И тут появилась идея перебраться в Израиль, где вполне можно совмещать работу в оркестре с еврейским религиозным расписанием. В 2009 году мы переехали в Израиль, чтобы работать в оркестре «Израильская симфониетта» в Беэр-Шеве, – там появилась вакансия помощника концертмейстера вторых скрипок. К сожалению, во время переезда я потянул что-то в руке и в шее, и когда мы оказались тут, почувствовал, что играть в оркестре мне физически тяжело, я не могу как следует управлять плечом. Мы перебрались в поселок Бейтар-Илит недалеко от Иерусалима, и я опять занялся преподаванием. Но не теряю надежды когда-нибудь вернуться к игре в оркестре.