Опера вериста Умберто Джордано, которая в мире совсем не репертуарная редкость, у нас не прижилась. Мелькнула в советские времена пару раз (в Екатеринбурге и Донецке) и — до новых встреч. Три концертных показа состоялись уже в нашем веке, но в репертуар взять «Шенье» никто не решился. В самом деле: кому в удовольствие погружаться в свое болезненное прошлое. А надо — посчитал режиссер Александр Титель, выбравший для новой постановки из моря популярных, малоизвестных и совсем забытых опер именно эту, про Великую французскую революцию в самых страшных ее проявлениях, знакомых и нам. Да еще с документальной составляющей — невыдуманным героем и его невыдуманной гибелью. 

Знакомьтесь: Андре Мари де Шенье. Поэт, журналист-полемист, казненный (вот трагическая усмешка судьбы!) за два дня до того, как свергнут развязавшего кровавый террор Робеспьера. И стихи его подлинные в оперную канву вплетены, и другие исторические фигуры рядом поставлены. Но байопиком назвать оперу было бы слишком смело: разукрасили композитор с либреттистом Илликой правду фантазиями изрядно. К примеру, томилась в реальной тюрьме по соседству с реальным Шенье аристократка, урожденная де Куанси, столь занимавшая поэта, что он даже успел воспеть ее в стихотворении «Молодая узница». Ни романа, ни хоть намека на ответные чувства не было, да и выйдет из передряги предмет воздыхания живым-невредимым, но авторы оперы все одно дадут ее фамилию возлюбленной героя, которая по сюжету подкупит кого надо и проникнет в тюрьму, чтобы взойти на эшафот вместе с ним. А еще был у настоящего Андре Шенье старший брат, и схлестывались они то в газетной полемике, то в прямых спорах не на жизнь, а на смерть: первый если и склонялся к революции, то милосердной и в рамках закона, второй пел в унисон с Робеспьером. Но когда замаячит перед поэтом призрак гильотины, старший брат, «прописавшийся» во власти, сделает все возможное, чтобы спасти его. Почти один в один этот поворот отобразится и в опере. Только для остроты ощущений благородным спасителем авторы выведут некоего выдуманного Шарля Жерара – не просто политического оппонента, а вырвавшегося из грязи в князи лакея, заодно назначенного и соперником в любви. 

Однако при всех фантазиях опера получилась довольно пресной и излишне многословной. 15 персонажей «с правом голоса», из коих половину и разглядеть не успеешь, существуют в музыке, которая только вассал у ног, скажем, такой королевы, как «Тоска». Та с первой ноты неотвратимо летит к трагедии шекспировского накала, попутно ошарашивая глубочайшими психологическим этюдами и ощущая себя абсолютно самодостаточной валькирией, которая, если только не с топором к ней, переиграет любую вокальную и постановочную команду. Успех же «Шенье» целиком в руках интерпретаторов, коим предстоит превратить «подборку» ярких страниц (особо интересных тенорам, обладающим нужным спинтовым звучанием и способным справиться с головокружительной тесситурой) в захватывающее целое, но перед тем разобраться как минимум с главным драматургическим несовершенством оперы. А оно заключается в том, что композитор так и не определился, что ему интереснее – любовная драма или социальный катаклизм. Потому его герои, гибнущие, положа руку на сердце, не за идеи, а в силу стечения трагических обстоятельств, пойдут к гильотине под могучие оркестровые tutti, полные революционного пафоса. Что зал не встает при этом в едином порыве — удивительно. Но не удивительно, если кто-то вспоминает в те минуты, как умирают Аида с Радамесом в схожей ситуации и как плачет душа всякого наблюдающего за этим... 

Московская постановочная команда в превращении «Шенье» в сценический шедевр преуспела не слишком, явив перво-наперво известную коллизию под названием «лебедь, рак и щука». Художник Александр Боровский эстетствовал. От него здесь красная стильная конструкция-клетка, в которую определенно просится что-то авангардное или эфемерное. Но нет. «Въедут» сюда исторического вида костюмы (плюс одна комиссарская кожанка), плотный, временами зашкаливающе экзальтированный звук и действо в так называемом традиционном духе. Самых животрепещущих для постановки аспектов коснемся особо. 

Открывать богатства джордановского опуса пригласили молодого дирижера Пьетро Маццетти, только начинающего международную карьеру. Умел, энтузиазма вдостать, но целое пока не объял: местами баланс между сценой и ямой провисал, и певцы будто не совсем были ему податливы. По крайней мере, оркестр в руках Мацетти по части красочности оказался интереснее вокальной команды, пропевшей почти весь спектакль в скудном диапазоне от меццо-форте до фортиссимо. Особой приверженностью последнему динамическому оттенку отличился Антон Зараев – Жерар, который зачем-то надел (фигурально говоря) маску злодея и крайне нерачительно распорядился своим большим и красивым голосом, практически прокричав всю партию. А свет очей его Маддалена, точнее, сопрано Елена Гусева, так бы и осталась в памяти особой с по-пионерски звонким голосом и таким же прямолинейным прочтением партии, если бы не исповедальная ария «La mamma morta», где героиня оплакивает убитую мать, а с нею свое прошлое. Только тут певица и открыла: тонкостями фразировки владею, оттенков — сколько пожелаете. Но смириться с тем, что кто-то в спектакле неидеален, можно, если только это не атлант, на плечах которого держится вся опера. У мамтовского премьера и желанного гостя прочих сцен Нажмиддина Мавлянова все есть для партии Шенье: красота и блеск тембра, ровность звуковедения, полетность, сила, выносливость, школа … — но во всем какой-нибудь капли да не доставало. Главное же, чего певцу не хватило, чтобы стать по-настоящему магнетическим центром оперы, так это проработки образа. Внутренней, личной. И внешней. Мало одеть протагониста с головы до ног в черное. Дайте ему средства нарисовать яркий персонаж. Но это — уже к Александру Тителю. 

Его в постановке было не узнать. Берясь за работу, режиссер будто сказал себе: все, никаких экспериментов с формой и содержанием! Написано «конец XVIII века» — будут вам камзолы и фижмы; что рассказано в либретто, то в точности и передам. Учитывая, что событийный ряд в «Шенье» не самый оригинальный и захватывающий, решение как будто не из лучших. Спасением тут могут быть проявленные подтексты, вкусные подробности, интересно прописанные взаимоотношения. Но ни того, ни другого, ни третьего в спектакле не обнаружилось, хотя ставил его мастер, как раз в этом преуспевавший всю свою жизнь. Такому сюрпризу приходит только одно объяснение: Титель выдвигал манифест (который по определению прямолинеен) с собственными соображениями по поводу текущего момента, в котором что-то грохочет, ломается, перекраивается — как в самых радикальных революциях. Тогда и ответ на вопрос, почему именно сейчас выбран именно этот материал, просматривается, А с ним и концепция, которая — в сделанном выборе да, может быть, еще в той эмоции, которую родит (в каждом, не исключено, свою) глухая стальная стена, вдруг образовавшаяся перед зрителем на финальных аккордах. 

Автор фото – Сергей Родионов