Едва ли сыщется рахманиновское сочинение крупной формы, что хоть раз не прозвучало бы в эти дни. Но абсолютным рекордсменом, как нетрудно догадаться, стала Вторая симфония: как минимум семь исполнений за два месяца. Мне довелось услышать четыре.

Первым ее явил в КЗЧ Валерий Гергиев с оркестром Мариинского театра. Разумеется, он уже неоднократно соприкасался с этой музыкой, но когда через твои руки проходит за год больше произведений, чем у иных коллег за всю жизнь, время от времени неизбежно возникает то, что можно назвать «синдромом неузнавания» («Кто ты, тебя не знаю я…», – как поет Герман в «Пиковой даме»). К тому же в программе концерта стояла еще и давно не исполнявшаяся оратория Александра Чайковского «К солнцу», посвященная Гергиеву, которая и отвлекла на себя все его внимание. Симфонию же маэстро, похоже, продирижировал с листа, так и не успев толком на нее настроиться. По ходу перелистывания страниц партитуры в его индивидуальном «бессознательном» мелькали, вероятно, какие-то смутные образы, рождались ассоциации, ведущие, скорее, в сторону… Вагнера. Невнятицу общей картины порой вдруг озаряли вспышки страсти и вдохновения, а затем столь же внезапно исчезали. Но Гергиев давно постиг главный секрет успеха: в любой ситуации важно прежде всего эффектно закончить. Финал буквально обрушился на зал горной лавиной, и ошарашенные слушатели даже не успели понять, что это, собственно, было…

Сложные ощущения оставила и Вторая симфония с Иваном Никифорчиным и Концертным оркестром Московской консерватории в БЗК. У Никифорчина тоже периодически провисала форма, он то и дело терял нить, хотя отдельные фрагменты звучали более чем впечатляюще, особенно – третья часть. Но при всех издержках Никифорчин, в отличие от именитого старшего коллеги, неизменно пребывал внутри этой музыки. Другой вопрос, он ли ею управлял или она им… (Этому чрезвычайно одаренному молодому дирижеру будет посвящена моя следующая статья, благо самых разнообразных впечатлений и наблюдений за последние месяцы накопилось достаточно.)

Победителями в этом негласном соревновании я бы назвал Александра Сладковского, выступившего в КЗЧ с ГАСО Республики Татарстан в конце марта (через несколько дней после Гергиева), и Филиппа Селиванова, чей майский концерт с оркестром Большого театра на Исторической сцене стал заключительным аккордом рахманиновских торжеств в столице.

В первом случае перед нами была стройная, продуманная интерпретация, воплощенная с большим мастерством и эмоциональной заразительностью, во втором – немного спонтанное, но вместе с тем вполне целостное и очень вдохновенное исполнение, что называется, на едином дыхании. Сладковский, отталкиваясь от того обстоятельства, что концерт совпал с днем смерти композитора, трактовал Вторую в трагико-ностальгическом ключе, сквозь призму поздних творений – Третьей симфонии и «Симфонических танцев». У Селиванова «лирический герой» симфонии представал еще достаточно молодым человеком (самому Рахманинову в пору ее окончания исполнилось 34), и в его трактовке преобладали светлые краски. Правда, дирижер не обошелся все же без чрезмерного нагнетания драматизма в отдельных эпизодах первой части, но не стал устраивать во второй тех почти что инфернальных скачек, какие можно было услышать у некоторых его коллег, сохранив, однако, тревожный характер allegro. В третьей части он вслед за композитором прошел путь мечтаний, сомнений и, наконец, восторженного растворения то ли в любви, то ли в природе, не превращая ее, однако, ни в сплошную поэму экстаза, ни в печаль об утраченном рае. Финал же, отнюдь не сглаживая контрастов и перепадов настроения, завершил тем не менее недвусмысленным ликованием. В отличие от Сладковского, раздвинувшего рамки привычных представлений об этой симфонии, Селиванов ничего в нее не «вчитывал», явив трактовку почти что каноническую, но вложил при этом столько души и непосредственной свежести чувства, что впечатление оказалось не менее сильным.

У Сладковского, впрочем, в программе также присутствовали «Утес» и «Рапсодия на тему Паганини» (солист Константин Емельянов), но все это было лишь прелюдией к его Второй. Селиванов со Второй начал, исполнив во втором отделении трагические «Колокола», ставшие еще одной кульминацией вечера.

«Колокола» – произведение в некотором роде пограничное между двумя периодами рахманиновского творчества. Символично, что написаны они в 1913 году – всего за год до начала катастрофы Первой мировой войны, обрушившей прежний мир и предопределившей все последующее, в том числе и судьбу самого композитора. Гениям часто дано предвидеть грядущее, пусть и на уровне интуиции. И «Колокола», завершающиеся погребальным звоном, стали отходной той Руси, что вскоре навсегда уйдет в прошлое. Не спрашивай, по ком звонят колокола…

Это сочинение для интерпретатора гораздо сложнее, нежели Вторая симфония, но Селиванову оно оказалось вполне по плечу. Единственное, что ему можно поставить в упрек, – не всегда выдержанный баланс между оркестром, солистами и хором, вследствие чего поющиеся слова было порой трудно разобрать. В целом же и оркестр, и хор, и солисты (Бехзод Давронов, Светлана Лачина, Андрей Потатурин) были на достаточной высоте.

***

Среди главных событий рахманиновских дней я бы особо выделил программы ГАСО им. Е.Ф. Светланова под управлением Дмитрия Юровского и Александра Лазарева, включавшие Третью симфонию и «Симфонические танцы».

Третья симфония – пожалуй, самое герметичное и загадочное сочинение Рахманинова и одно из самых проблематичных по форме. Дмитрию Юровскому, не обращавшемуся к ней более десяти лет, представилась редкая возможность глубже проникнуться этим материалом, как следует отшлифовать детали: двум московским концертам предшествовали четыре в разных городах России, и таким образом в течение недели она прозвучала в исполнении ГАСО под его управлением шесть (!) раз. Я был на пятом, в Филармонии-2 (шестое состоялось в КЗЧ на следующий вечер). И то, что довелось услышать, можно смело отнести к числу лучших ее интерпретаций. Все было четко, логично и вместе с тем эмоционально захватывающе. В трактовке Юровского особенно отчетливо проступили малеровские корни Третьей симфонии. То, что это было вполне преднамеренным эффектом, подтвердил после концерта и сам маэстро. (Таким образом от этой программы протянулась нить к следующей, также посвященной юбилею Рахманинова, где Юровский с ГАСО в начале исполнили «Остров мертвых», а в конце – Первую симфонию Малера, ставшую мощнейшим дирижерским «высказыванием», хотя в контексте темы «Рахманинов и Малер», наверное, логичнее было бы взять Пятую. Вообще, такая параллель заслуживала бы специального концертного цикла да с непременным лекционным сопровождением...)

В один вечер с Третьей симфонией прозвучал Третий концерт для фортепиано с оркестром, и его исполнение Николаем Луганским в ансамбле с Дмитрием Юровским и ГАСО также следует отнести к числу главных событий юбилейных дней.

Рахманиновскую программу Александра Лазарева открывал Второй концерт, который на наших глазах превратился едва ли не в еще одну симфонию. При всех несомненных достоинствах пианиста Вадима Руденко, на первом плане находился все-таки оркестр. Дирижер не то чтобы прямо уж подавлял солиста, но разность музыкантских масштабов и энергетической заряженности давала себя знать.

А такие монументально-величественные и вместе с тем пронзительно-трагические «Симфонические танцы» не доводилось слышать, пожалуй, аж со времен Светланова. Лазарев как раз и выступает сегодня продолжателем светлановской традиции. Пожалуй, только у этого маэстро так называемый «большой стиль» оказывается столь органичным. И такой вот крупный мазок (отнюдь не тождественный «крупному помолу»), такое широкое дыхание Рахманинову к лицу более, чем кому-либо еще.