Кажется, что все начиналось только вчера, однако у ежегодного праздника вокальной музыки уже солидный послужной список: в активе – масса интереснейших артистов и, главное, всегда нетривиальный, разнообразный, нередко раритетный и даже удивительный репертуар.

В предъюбилейном году «Опера априори» провела свои концерты по осени, уложившись до Нового года: все три состоялись в Малом зале «Зарядья».

На первом молодая солистка Большого театра сопрано Альбина Латипова спела «Пять греческих народных мелодий» и цикл «Шехеразада» Равеля; аккомпанировавший ей пианист Юрий Мартынов сыграл «Эстампы» Дебюсси и, пересев за клавесин, – одну из сюит Рамо. На втором также молодая певица из Большого, но уже меццо, Екатерина Воронцова «сравнила» современников Глинку и Россини, исполнив «Итальянские песни» и арию «В суде неправом решен мой жребий» первого и кантату «Жанна д’Арк» второго; «дополнением от концертмейстера» Варвары Мягковой прозвучали фортепианные пьесы из сборника Россини «Грехи старости» и ноктюрн Глинки «Разлука». Согласитесь, не самый расхожий репертуар!

Третий концерт подарил встречу с Владиславом Сулимским, отлично известным в Москве. Совсем недавно, на открытии сезона, он пел большую программу в БЗК на фестивале Ильдара Абдразакова и вместе с ним; месяц спустя выступил в Большом театре на церемонии премии «Каста дива». Карьера Сулимского развивается стремительно: он много поет в Мариинском, причем самый топовый, ведущий репертуар, много гастролирует за рубежом. На родной сцене делит баритоновую корону с Алексеем Марковым, Романом Бурденко и Евгением Никитиным.

Мои личные впечатления от встреч с творчеством Сулимского развивались по нарастающей, имеющей вид экспоненты. Первое знакомство – на премьере черняковского «Онегина» в Большом, где Сулимский пел титульного героя, – скорее, разочаровало: голос показался неярким и даже неинтересным. Потом была «Лючия ди Ламмермур» на Пасхальном фестивале в Москве. Тогда маэстро Гергиев тяжеловесно заглушил практически всех (включая международную звезду Натали Дессей в главной партии), в том числе и Сулимского. Эта встреча тоже не слишком порадовала (и не только из-за стилистически неадекватной общей интерпретации): ну да, есть такой солист, профессионал, но не захватывает. Спустя продолжительное время совершенно случайно услышал Макбета Сулимского в Базеле и буквально обомлел: это был другой вокал, другой звук – насыщенный, полетный, яркий; великолепная кантилена, изящество и благородство фразировки; без всяких сомнений – настоящее бельканто. Пение Сулимского и его партнерши – итальянской сопрано Кати Пеллегрино счастливо затмило собой весьма жесткую режиссуру спектакля. Произошло настоящее чудо, преображение, невероятный качественный рост певца (от габтовского «Онегина» до швейцарского «Макбета» дистанция в десять лет): с того момента он стал моим любимцем. Незабываемы такие его образы в Мариинском и на других сценах, как Князь в «Чародейке», Риголетто, вновь Макбет, Ренато в «Бале-маскараде», Жорж Жермон в «Травиате», Родриго ди Поза в «Дон Карлосе» и многие другие.

Программа финального фестивального концерта представила в основном более чем раритетный репертуар (за исключением цикла Мусоргского) и строилась на своеобразных перекличках. В первом отделении фортепианному Бартоку был противопоставлен вокальный Дворжак, во втором – похожая антитеза: Яначеку – Мусоргский. Фортепианные пьесы отличал яркий фольклорный колорит и одновременно обостренная выразительность, «дьявольская темпераментность», что весьма эффектно передавал в своей виртуозной и динамичной игре пианист Яков Кацнельсон. Экспрессионистские венгерские краски «Варварского аллегро» и «Трех народных песен из Чика» в первом отделении подхватили и продолжили во втором обостренно-мрачные настроения сонаты «С улицы» печального моравского гения.

Основным содержанием концерта, разумеется, являлась вокальная музыка (которой сольная фортепианная лишь «прелюдировала»). В первом отделении это были «Библейские песни» Дворжака, во втором – «Песни и пляски смерти» Мусоргского. Псалмы Давида на старочешском (перевод из «Кралицкой Библии») Дворжак ожидаемо насытил меланхоличным славянским мелосом. Голос Сулимского в десяти номерах цикла звучал идеально ровно, максимально проникновенно, переливаясь разными гранями удивительного тембра, а родственный русскому мелодичный язык давал возможность угадывать смысл слов, даже когда перевод в буклете не хотелось или «не успевалось» прочитать: Slyš, ó Bože, slyš modlitbu mou, Hospodin jest můj pastýř или Zpívejte Hospodinu píseň novou – кажется, тут все понятно и без перевода, а уж если исполнение выразительно так, как у Сулимского, то и подавно! Славянская тоска и славянская ширь были явлены во всей красе как душевно близкие русскому человеку качества.

В отличие от раритетного для нас цикла Дворжака, цикл Мусоргского весь на слуху: поразить новым его прочтением очень непросто – в памяти стоят великие исполнения предшественников и старших коллег Сулимского. Тем не менее он не теряется на этом фоне, дает свое, запоминающееся решение – обостренное, зловещее, жесткое, едкое, безжалостное, интонационно выпуклое на грани аффекта, со смелыми отступлениями от бельканто к беспощадной правде звука. Как раз то, чего только и желал великий композитор-правдолюб Модест Мусоргский. Четыре страшных рассказа о всесилии смерти захватили зал абсолютно: затаив дыхание, публика следила за каждым словом, каждым интонационным изгибом, словно надеясь на то, что в каком-нибудь одном из романсов возможно если не счастливое, то хотя бы не трагическое разрешение. Ощущение надежды действительно было, и в этом проявилась художественная сила вокально-актерской интерпретации, что делает ее без преувеличения выдающейся и не менее глубокой, чем известные классические образцы! Семь лет назад на лейбле Oehms Classics Владислав Сулимский записал «Песни и пляски смерти» в оркестровке Эдисона Денисова под управлением Дмитрия Китаенко: отрадно, что столь интересная трактовка сохранена для истории в максимальном качестве.