Культурный десант

То было время, когда на просторах СССР, измерявшихся площадями целых континентов, усиленно насаждали кукурузу. Ее мечтали вырастить не только на черноземных и нечерноземных почвах Украины и средней России, но и в тундре. Ну и, само собой, в засушливых степях Поволжья. А чтобы повысить трудовой энтузиазм осваивающего квадратно-гнездовой способ сельского населения, начальство Саратовской области решило порадовать его культурным обслуживанием. Труженикам села преподнесли в подарок классическую музыку.

Впервые я узнал об этом славном начинании в музыкальном училище, третий курс которого как раз заканчивал. Разнеслись слухи, что из студентов составят две концертные бригады, одну из которых возглавит наша пожилая историчка Рахиль Осиповна Аронович, а другую – новенькая, молоденькая и красивая преподавательница музыкальной литературы Юлия Евгеньевна Кирхгоф. Естественно, мы с моим приятелем-пианистом стали прощупывать почву, как бы попасть в группу ко второй. Ради нее мы готовы были даже мотаться по деревням.

Обеспечить сельчан и жителей районных центров музыкой обязали не только училищное руководство. Такое же задание получил симфонический оркестр Саратовской филармонии, дирекция которой выдвинула «встречный план»: объездить с концертами всю область! А поскольку область наша измерялась европейскими странами, то летнего месяца, отведенного на культурно-идеологический десант, просто бы не хватило. И филармоническое начальство последовало мудрому примеру Никиты Сергеевича Хрущева, разделившего обкомы на городские и сельские. Оркестр тоже наметили поделить на две части. Одной предстояло ездить по правому берегу Волги, другой по левому.

В штатном составе Саратовского филармонического насчитывалось чуть более полусотни человек. И струнная группа, деленная на две, выглядела бы жалко. Поэтому дирекция филармонии выбила у сельского обкома деньги на приглашение летом дополнительных оркестрантов. Таковые были набраны из консерваторских студентов. Но одних консерваторцев оказалось недостаточно. И главный дирижер оркестра Натан Григорьевич Факторович обратился к преподавательнице консерватории и училища Анне Михайловне Мандель с просьбой порекомендовать двух способных училищных студентов. Она назвала свою ученицу и меня, учившегося в другом классе.

Предложение поиграть, пусть и временно, в филармоническом оркестре меня обрадовало. Во-первых, это сулило бесценный профессиональный опыт. Во-вторых, открывало, если удастся хорошо себя показать, перспективу для работы в будущем. Наконец, это вам не поездка в составе студенческой бригады. За работу в оркестре платят! А для нашей семьи, год назад потерявшей отца, всякая прибавка к бюджету была нелишней.

Правда, я тут же с огорчением узнал, что моя училищная сокурсница поедет с самим Факторовичем по правому берегу, а мне уготованы гастроли со вторым дирижером, Владимиром Александровичем Даниловым, по берегу левому. Левобережье Саратовской области даже нам, студентам, воспитанным на лозунге «советское – значит отличное», было известно как край весьма и весьма скудный, почти что пустынный. Но, главное, работа под управлением Данилова мне совсем не улыбалась.

Он был музыкант толковый и весьма эрудированный. Возможно, даже превосходивший знаниями своего шефа. Однако у него отсутствовала, как сейчас сказали бы, дирижерская харизма, штука, хоть и мистическая, но для этой профессии едва ли не самая важная. В том, что это так, я, без месяца 17-летний юнец, убедился на первой же репетиции в составе оркестра филармонии (вплоть до поездки обе группы, «правая» и «левая», репетировали вместе, ведь репертуар они везли одинаковый). Вел репетицию Данилов. Работа шла вяло. Музыканты в паузах переговаривались друг с другом, фоном и к музыке, и к замечаниям Данилова был какой-то ровный и несмолкаемый гул. Для меня репетируемая рутинная программа была абсолютно новой, все приходилось читать с листа, поэтому я сидел, уткнувшись в ноты, лишь краем глаза следя за дирижером. И вдруг музыка и реплики Данилова зазвучали в абсолютной тишине. Я буквально кожей ощутил, что атмосфера резко изменилась. Оторвав взгляд от пульта, я увидел причину чудесной перемены: у входа на сцену стоял Факторович. Он даже не вошел, а просто возник в дверном проеме, и этого было достаточно!

Однако харизма и небом данная власть над людьми зачастую имеют и оборотную сторону. Натан Григорьевич был человек нелегкий. Конфликты у него с музыкантами случались болезненные для обеих сторон. Чаще всего причина коренилась в непримиримом столкновении желания оркестрантов работать «по зарплате» (в провинциальных оркестрах довольно скромной) и стремления дирижера добиться максимального результата. Факторович, выкладываясь без остатка на репетициях и на концертах, того же ждал и от других. Не получая ожидаемого, чужих самолюбий не щадил. В оркестре возникла целая группа «сопротивленцев», злобу которой окрашивал еще и антисемитский душок, почти не смягчавшийся входившими в нее несколькими евреями. В конце концов она одержала верх, и Факторович был изгнан из филармонии со скандалом, весьма односторонне отраженным в опубликованной газетой «Советская Россия» статье "Дирижер с палкой".

Интересно, что несколько лет спустя после отъезда Натана Григорьевича из Саратова один из заводил скандала на худсовете спросил: «Почему у нас все концерты такие серые?» И неожиданно добавил: «Вот при Факторовиче каждый концерт был праздником!..»

В дороге

Итак, я совсем уж было повесил нос, которому еще предстоит фигурировать в моем повествовании, как вдруг выяснилось: на левый берег вместе с нами в качестве лектора и ведущей едет красавица Юлия Евгеньевна! Разумеется, никаких шансов даже приблизиться к ней на гастролях у меня не было. Во-первых, она была лет на 10 старше. Во-вторых, она – пусть и свежеиспеченная, но все же преподавательница, я – студент. Наконец, на нее положили глаз едва ли не все мужики-оркестранты, наверняка мечтавшие хотя бы о мимолетном романе с эффектной разведенкой. Мне ли с ними тягаться! Но одно то, что я буду видеть ее ежедневно, радовало меня настолько, что я быстро забыл про свои левобережные огорчения.

Настал день отъезда. Самый длинный в Европе мост из Саратова в Энгельс еще только проектировался, и на левый берег Волги мы перебрались на речном трамвайчике. Нас ждали два автобуса и грузовик. В новенький маленький автобус усадили дирижера, первые голоса оркестра, ведущую и солистку-певицу, остальные ехали в более вместительном стареньком ЗИСе. На грузовике везли кофры с контрабасами, литавры, коробку с ксилофоном и большой барабан. Остальные инструменты были при нас.

Свои чемоданы, чтобы они не загораживали проход в автобусе и не мешались под ногами, мы свалили у задней двери. А за нею, на заднем сиденье, над горячим мотором расположились несколько самых молодых оркестрантов, наиболее юным из которых был я.

Как только мы покинули городской асфальт, которым в Энгельсе тогда могли похвастаться лишь центральные улицы, перед глазами заднескамеечников открылась сказочная картина: из-под чемоданов струйкой, как дым из распечатанного сосуда с Хоттабычем, стала подниматься... пыль. Позже нам рассказали, что в период уборки хлебов машины тут ходят днем со включенными фарами, потому что пыль занавешивает воздух, как тьма египетская. Но и в июле, возвращаясь с концертов, мы обнаруживали, что воротнички наших белых рубашек становятся черными, как будто мы побывали в угольном забое. Стирать рубашки приходилось каждый день. Признаюсь, я до того никогда стиркой не занимался. Хорошо, скрипачка Таня Садникова, помощник концертмейстера группы вторых скрипок, в которой я занимал почетное для юного студента последнее место, увидев, как я неловко сражаюсь со своей грязной рубашкой, быстренько показала мне, как это делается.

Первый перегон оказался длинным. В определенный момент естество взяло свое, и народ запросил остановки. Тогда я и услышал впервые знаменитое «мальчики налево – девочки направо». Вокруг не было ни деревца, ни высокого кустика, ширмой служили только автобусы, скрывавшие мужчин, справлявших свои надобности стоя, но вряд ли загораживавшие приседающих женщин. Шутки по этому поводу отпускались соленые, но под автобусы, разумеется, никто не заглядывал.

Справившись с нуждой, все собрались вместе. Солнце палило, но залезать в пыльные и душные автобусы никто не торопился. Юлия Евгеньевна, рядом с которой я как бы нечаянно оказался, вдруг проявила материнскую заботу: «Витя, прикройте нос, он у вас сгорит!» Случившийся рядом альтист Сашка Чибриков ехидно отозвался: «Да такой нос не прикроешь!» Моя неожиданная опекунша что-то ему резко на это ответила. А я дико покраснел, но нос, который наивно считал не таким уж большим, принципиально закрывать не стал. За что уже к вечеру поплатился облупившейся кожей.

Добавлю для ясности, что Юля Кирхгоф, мгновенно среагировавшая на косвенное проявление антисемитизма, сама еврейкой не была. Ее отец немец, а мама русская. Когда во время войны всех поволжских немцев выселили, мать с мужем разошлась, надеясь, что развод будет временным, пока все утрясется. Увы, Юлин отец так и не вернулся, и мать растила ее одна...

Концерты

Наша гастрольная жизнь строилась так. Мы останавливались в одном из городов или больших сел левобережья – на заранее снятых квартирах или в «Домах колхозника». В комнатах обитало по несколько человек (кажется, только для Данилова, взявшего на гастроли жену, делалось исключение). Из этих точек выезжали на концерты в близлежащие села. Возвращались уже в темноте. Однажды наши водители заблудились в степи. Так бы нам и заночевать в поле, но какой-то председатель колхоза возвращался с гулянки из соседнего села на служебном «газике». Они с шофером показали нам нужный поворот, который наши водители, оказывается, все время проскакивали, возвращаясь на одно и то же место.

Концерты в городах отличались от сельских уровнем шума в зале. Видимо, в районных центрах кое-какая интеллигенция водилась, музыке там внимали с большим почтением. В деревнях же народ, собравшийся в клуб, на сцене которого мы едва помещались даже в половинном составе, лузгал семечки и в голос обсуждал что-то насущное. Вступительное слово они уважительно выслушивали, но когда начиналась музыка, возвращались к прерванным разговорам. Не помогали попытки ведущей призвать слушателей к порядку. На некоторое время они сконфуженно затихали, но долго испытания молчанием не выдерживали. Громкой музыкой мы их шум перекрывали, в тихих эпизодах они брали реванш. Разве что на вокальных номерах народ опять затихал, пытаясь разобрать непривычные слова: «Твой голос для меня и ласковый и томный...»

Но аплодировали с большим энтузиазмом, поэтому мы всегда играли на бис. Как правило, кто-нибудь из публики просил исполнить «Танец маленьких лебедей», «Танец с саблями» или Полонез Огинского. Первые два названия выкрикивались без фамилий композиторов, в третьем случае имя автора, видимо, воспринималось как часть «брэнда». Однажды из зала пришла записка с просьбой исполнить «Мурку». Дирижер сунул ее в карман и сделал вид, что забыл. Из зала громко напомнили: «Мы «Мурку» просили!» Владимир Александрович с совершенно серьезным видом ответил, что у нас нет с собой нужных нот. Тот же голос выкрикнул: «А че, вы только по нотам играете? Тоже мне, музыканты!»

В одной деревне нас попросили задержаться с началом концерта, так как колхозницы еще не успели вернуться с вечерней дойки…

Экономика должна быть экономной

Сей шедевр коммунистической риторики появится значительно позже, но я ему следовал неукоснительно. Меня взяли в оркестр на зарплату в 60 (шестьдесят) рублей. В оркестровом штатном расписании такой ставки не было, ее срочно изобрели для нас, двух студентов училища. Правда, проработав неполный месяц, я даже после вычетов получил месячный оклад целиком, так как предусматривались выплаты за переработку. Ведь все это время мы давали концерты ежедневно, а то и два раза в день, поэтому концертную норму перевыполнили.

Но всю будущую зарплату я заранее решил отдать маме, а деньги, которыми она меня на всякий случай снабдила, не трогать и тоже вернуть в целости и сохранности. Жить мне предстояло на «суточные». Оркестранты называли их «шуточными». Если и рубль с двадцатью копейками, получаемые музыкантом с наивысшей для данного оркестра квалификацией, были смешными деньгами, то можете себе представить, как выглядели мои 75 копеек в день... Тем не менее я умудрялся на них питаться, иногда ограничивая свой дневной рацион несколькими пирожками. О, эти пирожки с непонятной начинкой! О вкусе лучше не вспоминать. Калорийность их тоже вызывала сомнения. Да и качество приготовления было таким, что я довольно серьезно рисковал своим желудком. Но ничего, Бог миловал, ни гастрита, ни даже легкого расстройства я за время гастролей не заработал. Зато, посидев несколько дней на дешевой пирожковой диете, я позволял себе раза два в неделю кутнуть в рабочей столовке, дабы разнообразить свой стол горячей пищей. Впрочем, вкус ее был такой, что возвращение к пирожкам не ощущалось как гастрономическая трагедия.

Так я умудрился прожить почти три недели. Более того, мне удалось на те же суточные купить в одном сельском магазине две книги. С тех пор покупка на гастролях книг, а позже и грампластинок, вошла у меня в обычай. В сельмагах и магазинах заштатных городков можно было найти дефицит. Засланный по разнарядке, он был там никому не нужен.

Красавица и паж

Красавицей, как вы уже догадались, была Юлия Евгеньевна. А в роли услужливого пажа неожиданно оказался я. На первом же концерте наша ведущая, спускаясь с высокой открытой эстрады по крутым ступенькам на землю, умудрилась споткнуться и повредить себе лодыжку. Все потенциальные кавалеры цокали языками, рассматривая опухоль, но этим их сочувствие и ограничилось. Таскать ее чемодан никто не собирался, у каждого в руках были свой чемодан и инструмент. Правда, ударники и контрабасисты домой орудия труда не брали, зато на них лежала обязанность эти самые орудия снять с грузовика, дотащить до сцены, а после концерта вернуть на грузовик.

И вот после первого же концерта я увидел свой предмет обожания в растерянности: она ведь и двигаться могла с трудом, а уж нести тяжелый чемодан... Естественно, я тут же предложил помощь, которая была с благодарностью принята. А уж надо ли объяснять, какой прилив энтузиазма испытывал восторженный и полувлюбленный юноша, таская два чемодана и скрипку?

С того вечера я не только сделался верным чемоданоносцем своей платонической пассии, но и сопровождал ее во всех прогулках, млея от удовольствия, когда она опиралась на мою руку. Я называл ее по имени-отчеству, она меня нежно Витенькой, но мои пару раз предпринятые попытки как бы невзначай перейти на «ты» были холодно проигнорированы. Разговоры велись самые возвышенные: о музыке, о литературе, о философии. Особенно эффектно, наверное, они смотрелись со стороны – этакий романтический мезальянс на фоне небогатых красками сельских пейзажей степного и полупустынного Заволжья. Недостаток природных достопримечательностей восполнялся воображением наблюдавших за этими прогулками оркестровых сплетниц и потенциальных, но несостоявшихся кавалеров. Я в счастливом упоении ничего не замечал, а моя невольная спутница, по-видимому, была в курсе. Однако вынужденно терпела.

Но однажды то ли терпение кончилось, то ли нога немного зажила. А может, и то и другое. Когда я в очередной раз схватился за ее чемодан, мне было резко заявлено, что впредь я не должен этого делать, потому что это уже становится неприличным. Я обиделся и перестал даже смотреть не только в сторону чемодана, но и в сторону его хозяйки. А она, казалось, про меня тоже забыла, хотя мы невольно сталкивались, по крайней мере на концертах.

Перед тем как оркестр объединился в Балакове, будущем атомном центре Саратовской области, все приглашенные «левобережники» были отправлены домой на автобусе. В нем я оказался на сидении позади Юлии Евгеньевны. И тут она вдруг стала оборачиваться ко мне, о чем-то переговариваться, улыбаться. Я растаял. И в Саратове уже ловил для нее такси, и хотя это было вовсе не по пути, заехал к ней домой, чтобы помочь поднять все тот же чемодан на четвертый этаж в старом доме без лифта, был угощен ее мамой чашкой чая и вкусным вареньем. Мы расстались друзьями.

Позже, во время учебного года, она время от времени на уроках музлитературы вдруг, к слову, спрашивала: «Витя, а помните, как в Новоузенске?..» Чем как бы несколько выделяла меня из числа других училищных студентов. К тому же я сошелся, опять-таки по причинам романтического плана, с компанией студенток и студентов консерватории, с которыми Юлия Евгеньевна дружила. Так что мы встречались и, так сказать, в приватной обстановке. Но, помня историю с чемоданом, в пажи я уже больше не лез. Никогда.

Вселенский потоп местного масштаба, или Эх, а еще артисты...

В тот день мы выехали из пункта очередной остановки часов в 5 вечера. Предполагалось, что по дороге оркестр даст концерт в колхозном клубе. А поскольку ночевать в колхозе негде, мы должны были сразу после концерта отправиться в райцентр, чтобы провести ночь в тамошнем «Доме колхозника».

Только выехали, начал моросить дождь. Мы этому даже обрадовались, поскольку перед тем стояла страшная сушь. Мало-помалу небесная течь усиливалась. И тут, как назло, сломался наш заслуженный ЗИС. На скоротечном совещании руководства, происходившем под пока еще не проливным дождем, было решено чемоданы покидать в грузовик с инструментами, запихнуть в маленький автобус всех, кого он вместит, а молодежь оставить в сломанном дожидаться, пока шофер его починит.

Однако все усилия водителя оживить старую рухлядь были тщетными. На счастье появился проезжий грузовик. Его водитель, остановив машину, покопался с коллегой в автобусном моторе, вынес неутешительный диагноз и по-товарищески предложил взять нашу колымагу на буксир. Пока они чинили, пока он нас тащил, дождь припустил вовсю. Что творилось над нами, увидеть было трудно, темнота навалилась – хоть глаз выколи. Зато хорошо чувствовалось, что под нами дорога превращается в кашу, потому что мы продвигались все медленнее. Наконец наш благодетель остановился, прибежал к нам в автобус и сказал, что дальше не потянет. Того гляди мотор надорвется. Он сделал еще один широкий жест, предложив нам свой кузов. Оставив филармонического водителя охранять автобус, превратившийся из средства передвижения в средство торможения, мы полезли в грузовик. Дождь уже лил как из ведра, кузов был открытый, но не ночевать же в поле! Проехав еще некоторое время, грузовик остановился. Водитель высунулся и объяснил, что дальше не поедет. Ибо там спуск к мосту, и если даже он не загремит на размокшей глине вместе с нами прямо в речку, то уж выбраться оттуда, пока не подсохнет, никак не сможет. А ему нужно, кровь из носу, быть в своем колхозе, не то председатель всю душу вынет. Он утешил нас тем, что нужная нам деревня уже недалеко, сразу за мостом – еще полкилометра. Это на машине. Да по сухой дороге. А идти по липкой грязи?

Как только мы слезли на землю, хляби небесные разверзлись окончательно. Я впервые увидел, вернее ощутил, потому что видеть можно было только огоньки деревни за рекой, что означает выражение «дождь стоит стеной». Под потоками воды сверху, обильно увлажняемые потоками воды внизу и с трудом сохраняя вертикальное положение на раскисшем грунте, мы плелись наобум в сторону, где, по уверениям шофера, был мост.

На спуске оценили все благоразумие опытного водилы. То катясь на собственных ногах, как на лыжах, то приземляясь на пятые точки («предусмотрительно» облаченные в концертные брюки: ведь нас предупредили, что в колхозном клубе для переодевания места не будет!), мы были озабочены только тем, чтобы не разбить свои инструменты и не съехать на полном ходу прямо в реку.

К счастью, выскочить на мост нам все-таки удалось. Кое-как перебравшись на другой берег и промесив грязь на обещанных заречных пятистах-семистах метрах, мы добрались до клуба. Водитель маленького автобуса сидел за рулем, и мы наконец смогли укрыться от дождя. О том, чтобы переодеться в сухое, не могло быть и речи.

И тут вдруг находившегося с нами концертмейстера альтов Григория Ивановича Корженьянца осенило: в оркестре, который играл в это время на сцене, нет ни одного альта! Как так случилось, почему в передовой автобус не взяли его самого? Ведь Корженьянц был первый голос, да еще в возрасте. Но блюдя свое реноме продубленного моржа (рассказывали, что однажды он поздней осенью нырял в Волгу, чтобы освободить от коряги зацепившийся за нее якорь лодки приятеля-рыбака!), Григорий Иванович ехал все время в молодежном автобусе. Да с нами и остался. А тут неожиданно проснувшееся чувство долга заставило его взять инструмент и кинуться на выручку.

Оркестранты, находившиеся на сцене, потом долго рассказывали с красочными подробностями, как распахнулась единственная дверь, которая вела с центра подиума прямо на улицу, и на фоне ночи перед изумленной публикой возник героический Корженьянц с альтом и смычком в расставленных руках. А расставлены они были потому, что со всей его одежды стекали струи воды, и он боялся намочить инструмент!

Концерт вскоре кончился. Но о том, чтобы ехать по раскисшим дорогам в райцентр нечего было и мечтать. Решили заночевать прямо в клубе, на полу зрительного зала. Наше начальство договорилось с председателем колхоза, чтобы нам принесли сухого сена (дождь к тому времени уже весь вылился).

Первым делом я кинулся проверять, что со скрипкой. И мысленно благословил маму, которая сшила мне брезентовый чехол на футляр. Уцелела не только скрипка. Даже ноты, которые я под чехлом прятал, остались совершенно сухими! А вот припасенным днем двум пирожкам в кармане куртки повезло меньше. Они превратились в жидкую кашу, которую оставалось только выгрести и выбросить.

Кому-то в голову пришла могучая идея, что надо бы чего-нибудь... для сугреву... Снова потревожили председателя, тот вызвал продавщицу сельмага, народ скинулся, и в клуб притащили несколько ящиков водки. Я в складчине не участвовал. Во-первых, мои финансы не были рассчитаны на непредвиденную трату. Во-вторых, как ни странно это может кому-нибудь сегодня показаться, я в свои почти 17 лет еще ни разу в жизни не пил водки. И мне казалось более благоразумным высыхать за счет собственного природного тепла, чем подогревать себя изнутри непредсказуемым зельем.

Оркестровый народ гудел всю ночь. Пили и те, кто попал под ливень, и те, кто этого избежал. Вторые даже активнее. Данилов, славившийся как трезвенник, упился так, что плакал и кричал: «Все, кончаем эти гастроли! Хочу в Саратов!»

Я же под шум и гром всеобщей пьянки пытался заснуть на составленных вместе двух узких лавках – сено-то досталось не всем. Но около стенки на них же примостился мой старший приятель-альтист, новоиспеченный первокурсник консерватории, тоже не пивший из экономических соображений (угостить на халяву никто не предлагал!). А я, лежавший с внешнего краю, время от времени скатывался с лавки на пол, смотрел в ужасе на оргию при свечах (электричество в деревнях на ночь выключали!) и снова пытался улечься и заснуть...

Утром встал с головой тяжелой, как после похмелья. В зале висел сивушный дух. Я вышел на улицу. Дождя не было, но небо сплошь застилали печальные серые тучи, а на земле царила непролазная грязь. Возле входа в клуб валялись ящики с опустошенной тарой. Пробиравшийся мимо колхозник приостановился и сказал с отвращением: «Эх, а еще артисты...» И прибавил нечто, в печати не воспроизводимое. Признаюсь, мне тоже захотелось заплакать: «Хватит ездить, хочу домой, к маме!»

Но вскоре выглянуло солнышко, настроение улучшилось. А когда мы ближе к вечеру добрались до райцентра (водитель ЗИСа все же починил мотор!), о происшествии вспоминалось уже со смехом. Настроение портила разве что необходимость каким-то образом отчистить до концерта черные брюки от глинозема. Но и это удалось.

Забавная подробность. Все, кто пил водку, простудились и еще некоторое время кашляли и чихали. Здоровыми остались только морж Корженьянц и мы, два юных стоика.

На фото (комментарии автора): 01 - «Саратовская филармония. Справа виден дом, в котором жила Юлия Кирхгоф» 02 - «Примерно в таком автобусе, только изрядно обшарпанном, мы ездили» 03 - «Эх, дороги... Степное Заволжье»