В Саратов, где я когда-то жил и учился, Мстислав Леопольдович Ростропович приезжал всегда с особым удовольствием. Во-первых, там жила его любимая двоюродная сестра, пианистка Татьяна Георгиевна Малиновская. Во-вторых, был период, когда Саратов остался одним из немногих городов, где ему давали не только выступать, но и общаться с коллегами, со студентами. Мне посчастливилось быть свидетелем этих событий, участвовать в них в качестве скрипача и пытаться обозревать их в роли рецензента, правда, несостоявшегося, о чем ниже.

В начале 1970-х была популярна такая байка. Будто бы Ростропович спросил тогдашнего секретаря ЦК по идеологии и будущего министра культуры СССР Демичева, почему его, знаменитого виолончелиста, перестали выпускать за границу. И услышал в ответ, что наказан за приют, данный Солженицыну. Реакцию Ростроповича мы цитировали друг другу с особым удовольствием: «Я и не знал, что играть для советских людей – наказание».

В книге воспоминаний Галины Павловны Вишневской такого эпизода нет, а уж она его вряд ли бы упустила или запамятовала. Наверное, это анекдот, хотя и вполне правдоподобный. Так или иначе, в течение нескольких лет перед тем, как надолго покинуть СССР, Ростропович несколько раз выступил в качестве виолончелиста и дирижера и у нас в Саратове.

До сих пор у меня в ушах звучит изумительное исполнение Мстиславом Леопольдовичем Виолончельного концерта Дворжака с нашим филармоническим оркестром. Главным его дирижером был тогда (ныне тоже покойный) Геннадий Пантелеймонович Проваторов – музыкант Божьей милостью, но человек крайне недисциплинированный. И вот репетиция. Оркестр и солист на сцене, дирижер опаздывает. Мстислав Леопольдович в нетерпении посматривает на дверь, наконец, не выдерживает, встает за дирижерский пульт и начинает репетицию сам. Появляется запыхавшийся Проваторов. Ростропович протягивает ему палочку, а Геннадий Пантелеймонович шутливо отмахивается: «Продолжайте, у вас хорошо получается!» Ростропович мгновенно реагирует: «Тогда берите виолончель!» Проваторов поднимает руки: сдаюсь! Зато на концерте между ними было такое взаимопонимание, какое редко встретишь.

Вишневскую упросили спеть в нашем оперном театре Тоску, и она взамен потребовала, чтобы дирижировал Ростропович, которого к тому времени довольно бесцеремонно «отшили» из Большого театра. Тогдашний главный дирижер нашей оперы Владимир (Вольф) Михайлович Горелик по этому случаю дополнил оркестр Саратовской оперы струнниками со стороны. Среди прочих приглашенных оказался и я. И на первой же репетиции получил от маэстро небольшую нахлобучку. Он требовал в громких эпизодах смелой игры всем смычком, а я, читавший партию с листа, думал поначалу только о том, как бы не влететь с фальшивыми нотами. Недобро глядя прямо на меня, Мстислав Леопольдович гневно воскликнул: «Я просил играть от колодочки! Что за ужасная привычка использовать только середину смычка!» Может, у оперных музыкантов и была такая привычка (некоторые из них, кстати, ворчали, что маэстро сам не знает партитуру досконально), а у меня был опыт работы в только в филармоническом оркестре, скрипичную партию «Тоски» я видел впервые. Пришлось молча проглотить замечание, а в антракте засесть за изучение трудных мест.

Разумеется, «Тоска» с Ростроповичем запомнилась мне не этим. А тем, прежде всего, какие краски извлекал дирижер. До сих пор, когда звучит флейтовый аккорд в начале последнего действия, я вспоминаю восторженный возглас Ростроповича: «Это же настоящий Равель!» Надо ли говорить, что спектакль произвел фурор, тем более что с Вишневской пели отличные партнеры – тенор Владимир Щербаков (вскоре Галина Павловна «увела» его в Большой театр) и баритон Юрий Попов...

В тот же приезд Вишневская дала на сцене оперного театра сольный концерт. Ростропович выступал с ней в качестве пианиста, поразив нас не только ансамблевым и пианистическим мастерством, но и тем, что всю программу играл наизусть. Только в «Русской песне» Стравинского перед ним лежал какой-то маленький листочек, смысл которого он разъяснил на встрече со студентами Саратовской консерватории.

Дело в том, что, воспользовавшись сравнительно длительным пребыванием Ростроповича в Саратове, руководство консерватории пригласило его побеседовать со студентами. Такие встречи с гастролировавшими артистами и композиторами были в нашей альма-матер традицией. Но в данном случае ректор консерватории Борис Андреевич Сосновцев пошел на определенный риск, не побоявшись впустить опального музыканта в стены вуза. Мало того, Ростроповича пригласили дать открытый урок. Разумеется, сейчас, сорок с лишним лет спустя, больше помнится раскованная, радостная атмосфера этих встреч. Но кое-какие детали врезались в память.

Например, рассуждения Мстислава Леопольдовича о той же игре наизусть. Он сказал, что ноты ему мешают («Тоской», которую «не знал», Ростропович тоже дирижировал без партитуры), поэтому предпочитает от них избавляться. И до сих пор это ему не удалось только в двух случаях. Первый – уже упомянутая «Русская песня», где гармония нарочито не совпадает с мелодией. Ростропович установил для себя закономерности этого несовпадения, и его схему изобразил на том самом листочке, который положил перед собою на концерте. Второй случай – Виолончельный концерт Лютославского, в начале которого даже Мстислав Леопольдович, по его собственному признанию, был не в состоянии запомнить причудливый ритм, в котором в сольной партии много раз повторяется ля.

Восхитило рассуждение о методистах, которые пытаются анатомировать работу исполнительского аппарата: «Если мне нужно попасть камнем в окно, я брошу и попаду. А если начну при этом думать о том, как у меня работает предплечье и в какой момент нужно включить кисть, то не только не попаду, а наверное, и бросить не смогу!»

Вечный вопрос таких встреч: «Сколько часов в день вы занимаетесь на инструменте?» Цифры гости обычно называли скромные, на радость лентяям-студентам и на горе педагогам, требовавшим, чтобы ученики с инструментами не расставались. Но Ростропович и тут превзошел всех: «Я почти не занимаюсь на виолончели. Когда приезжаешь в Париж, хочется лишний раз сходить в Лувр, а не пилить в номере гостиницы. Учить надо головой, а не руками».

И к ужасу блюстителей наших идеологических нравов – рассказы о дружбе с Сальватором Дали, о встречах с западными музыкантами и политическими деятелями, о вывертах советской бюрократической машины...

Снова отдам должное руководству нашей консерватории: они этого не только не испугались, но договорились с Ростроповичем, что он поработает со студенческим оркестром. Однако тут в игру вступили «инстанции». Вняв заверениям ректора, что работа с музыкантом такого уровня даст студентам больше, чем сотни обычных уроков, высокое начальство тем не менее распорядилось афиш о будущем концерте не вывешивать. Значит, работать со студентами идеологически ущербному и политически невыдержанному музыканту можно, нельзя только объявлять о концерте, где он будет не говорить, а дирижировать? Думаю, рассчитывали на то, что выдающийся музыкант оскорбится и откажется от работы со студентами. И иезуитский этот расчет оказался точен...

Был, наверное, расчет и на то, что замалчивание добьет его и сделает шелковым. Но тут наши идеологи просчитали не до конца. Покаяния не добились, а только выдавили замечательного музыканта из страны, на сей раз наказав его многолетней разлукой с аудиторией на родине. Ну а то, что попутно наказали и советский народ, так ему, народу, не привыкать...

В том, что бойкот в печати выступлений Ростроповича был инспирированным, я убедился на собственном опыте, причем дважды. В первый раз, когда предложил написать о гастролях Ростроповича в областном комсомольском органе «Заря молодежи», с которым к тому времени довольно регулярно сотрудничал как музыкальный обозреватель. К моим предложениям прислушивались, а тут редактор культурного отдела отрезал:

– Ростроповича не надо!

– Почему? Это же великий музыкант!

– Мы не музыкальная газета, нас на полевом стане читают, им про Ростроповича неинтересно!

– Но я не уверен, что на полевом стане читали про саратовскую премьеру 15-й симфонии Шостаковича, а мы же о ней написали!

– А про Ростроповича не будем.

Тогда я спросил напрямик:

– Из-за Солженицына?

– Ну вот, ты все сам понимаешь.

– Ничего я не понимаю! Он народный артист СССР, лауреат Ленинской премии, профессор. Никто его этих званий не лишал, никто официально никаких претензий ему не предъявлял...

– У нас не все делается официально.

Я было обрадовался, когда в следующий приезд Ростроповича написал о его выступлении с симфоническим оркестром и в «Коммунисте», партийном органе рангом повыше, заказавшем мне эту рецензию, ее без возражений взяли. Однако, придя вычитывать гранки, я обнаружил, что именно два абзаца о Ростроповиче из текста аккуратно изъяты. Редакторша лепетала, что о Ростроповиче столько, мол, написано, что он прекрасно обойдется без еще одного о нем упоминания. Я сказал, что не могу выпустить материал в таком виде – она ответила, что я волен статью изъять и облегченно вздохнула, когда я так и сделал.

Отчасти отыграться удалось уже в ту пору, когда Ростропович был за границей, правда, пока еще только в качестве «командированного на два года» музыканта, а не «отщепенца», лишенного советского гражданства. Случилось это на Саратовском телевидении, где я вел музыкальные передачи, появившиеся благодаря энтузиазму пианистки Татьяны Кан, ныне профессора Саратовской консерватории. Одна из передач была посвящена недавно скончавшемуся Шостаковичу. Текст будущих передач «литовался», то есть проходил цензуру. Я не затруднял себя ради цензурных нужд, а нагло переписывал пару страниц из какого-нибудь «правильного» учебника. И пользуясь тем, что передача шла в прямом эфире, нес перед камерой полную отсебятину. Так было и на сей раз. Упомянув виолончельные концерты Шостаковича, я произнес в эфир, что оба они посвящены выдающемуся советскому виолончелисту Мстиславу Леопольдовичу Ростроповичу, который и был их первым исполнителем. После передачи Танечка Кан подошла ко мне и с веселым ужасом в глазах сказала: «Ты с ума сошел! Как бы нас теперь не прикрыли...»

Нас-то не прикрыли, а вот Ростроповича спустя примерно год «прикрыли» для нас надолго.