Что мы знаем и чего не знаем о 120-летнем юбиляре? С этим вопросом мы захотели обратиться к автору новейшей биографии Сергея Прокофьева, опубликованной издательством «Молодая гвардия» в серии «Жизнь замечательных людей» (2009). Это поэт, прозаик, культуролог, доктор философии, преподаватель Российского государственного гуманитарного университета Игорь Вишневецкий.

- Игорь Георгиевич, на посвященной Прокофьеву конференции, которая пройдет в Московской консерватории в конце апреля, заявлен ваш доклад «Современная интерпретация биографии С.С. Прокофьева». Не могли бы вы вкратце рассказать о том, что в жизни и творчестве композитора необходимо понимать сегодня по-новому, какие факты следует переосмыслить?

- Все надо править - в биографии Прокофьева много мифов, - и начинать надо с самого начала: с даты и места его рождения. Мы официально празднуем один день рождения, в то время как во всех документах записан другой, на несколько дней позже: 27 апреля. Ни в одном из документов, соответствующих времени рождения Прокофьева, я не нашел того написания села, где он родился, которое используется в дальнейшем. Написание «Сонцовка» попросту отсутствовало. Село называлось Сонцевка - так указано и в личном деле Прокофьева в консерватории. Прокофьев же утверждал, что написание через «о» идет от фамилии владельцев, однако в реестре землевладельцев родного для Прокофьева Бахмутского уезда Екатеринославской губернии значатся землевладельцы Сонцевы. И написание села, и другой день рождения – все это изобретения самого композитора. Зачем он это делал? – Жизнетворчество! Он делал это затем же, зачем изобрел свою собственную орфографию, в которой отсутствовала буква «и», которой мы пользуемся, зато наличествовала латинская «i», отсутствовали гласные. Ну и так далее.

- Значит ли это, что вы как автор книги находились в «конфликтном диалоге» с «Автобиографией» Сергея Прокофьева?

- Но я ведь пишу биографию Прокофьева, а не повторение его повествования о самом себе. Его «Автобиография» - продукт его собственного творчества, как и вся жизнь. Существует одна биография человека – та, какой она видится ему самому. И есть другая, основанная на нашем видении этого человека. Если говорить о таком гениальном художнике как Сергей Прокофьев, то мы вполне имеем право на такое наше видение – право на его биографию, которая будет основываться на документах, фактах.

- Что же тогда такое эти переписывания ошибок в жизнеописании Сергея Прокофьева – недоразумения, заблуждения?

- Нет, просто неполное знание. Это касается буквально всего в биографии композитора. Например, того, какую позицию Прокофьев занимал относительно происходившего в России в 1917 – 18-м годах. Позиция была достаточно четкая: он не принимал происходившего, он считал это катастрофой космического масштаба, космическим возмущением. И если это знать, то становится ясным место в творчестве композитора таких сочинений, как кантата «Семеро их». Она - своего рода акт заклинания сил, которые, на взгляд Прокофьева, вышли из-под контроля. Прокофьев считал, что исполнение этой кантаты может исправить миропорядок, и ставил ее выше всех других своих произведений, созданных приблизительно до «Огненного ангела». Но продолжим о позиции Прокофьева в 1918 году. Интересен документ, на который, почему-то, никто до меня не обращал внимания, хотя композитор сдал его около 1950-го года в Центральный государственный архив литературы и искусства (ЦГАЛИ). Это его интервью одной американской газете по прибытии в США, в котором Прокофьев говорит, что чтобы навести порядок в России, нужна хорошая, примерно 50-тысячная армия. Он буквально ратует за поддержку Белого движения и за интервенцию. Знание такого текста сразу разрушает многие привычные представления о Прокофьеве и освещает другим светом и причины, по которым он вернулся, и ту музыку, которую он писал, когда он вернулся.

- Причины, по которым он вернулся, этот документ как раз делает непонятными, или не так?

- Прокофьев ощущал преемственность между тем, что он делал в конце 30-х годов, и тем, как он относился к происходящему в 1918 - 19-м годах, преемственность для него существовала. Кстати, поэтому он вполне осознанно принял условия восстановления в советском гражданстве, которые ему были предложены в 30-е годы: с Прокофьева снималась ответственность за любые слова и действия в период Гражданской войны, то есть он получил официальное прощение. Конечно, с него бралось слово о том, что никаких подобных заявлений он больше делать не будет.

Всегда по-разному интерпретируется дата возвращения Прокофьева в Москву. Он вернулся в 1936 году – в том именно году, когда мог позволить себе купить здесь квартиру. Тогда же попросил и о «зачислении в состав членов Союза композиторов СССР в связи с переменой места жительства». А до 36-го года Прокофьев оставался человеком, живущим за рубежом. По некоторым сведениям вплоть до 1938 года он продолжал заполнять документы, связанные с жизнью за рубежом, которые давали ему двойной статус. Известно, что Прокофьев сохранял очень крепкие связи с друзьями и коллегами за пределами Советского Союза, и эти связи были бесперебойными до 1947-го года. Вот когда стало разворачиваться то, что впоследствии получило название «холодной войны», - вот тогда эти связи несколько осложнились. Тем не менее он продолжал и в период холодной войны получать достаточно регулярно вырезки из зарубежных газет и журналов, в частности из американских журналов, об исполнении своих произведений, сохранял деловую переписку. У него всегда был особый статус, особое положение, и он всячески это культивировал.

Но вот в 48-м и после 1948 года – имею в виду разгромное постановление «Об опере Мурадели «Великая дружба» - обстоятельства были уже сильнее Прокофьева и не одного его. Потому что под это постановление попали, как вы знаете, и Мясковский, и Гавриил Попов, и Шостакович, и были специальные запрещения на исполнение этих композиторов - композиторов, по-моему, даже просили расписываться под соответствующей бумагой: они уведомлены, что такие-то и такие-то их произведения не могут исполняться. В конце концов, был и личный момент. У Прокофьева арестовали мать его детей, Лину, а это такой способ воздействия власти, который может сломать любого человека. Было удивительно, что он мог еще что-то писать после этого...

- Каким еще был контекст существования Сергея Прокофьева?

- Конечно, это не только политические обстоятельства. Это культурный контекст, это круг интересов, люди, с которыми он общался. Могу сказать, что я, кажется, первый из биографов Прокофьева, кто всерьез заинтересовался идеями и книгами человека, оказавшего большое влияние на Прокофьева – Бориса Демчинского. Это очень интересный, своеобычный мыслитель. Я, кажется, первый – извините, что так говорю, но это правда, – кто всерьез рассмотрел связи Прокофьева с евразийцами, в кругу которых композитор общался, находясь в Париже, и кто уделил достаточное внимание его взаимоотношениям с молодыми русскими композиторами за рубежом. Это были Владимир Дукельский и Николай Набоков – не последние, так скажем, фигуры. После возвращения в СССР для Прокофьева очень важны были отношения как со старыми друзьями, так и с новыми коллегами. С новыми отношения складывались не очень, хотя он и общался с некоторой музыкальной молодежью, выделял и поддерживал, например, Арама Хачатуряна.

- Вас что-нибудь удивляло, когда вы работали с прокофьевскими документами и узнавали новые подробности его жизни?

- Когда работаешь с большим количеством документов на протяжении долгого времени, то постепенно привыкаешь к тому, что видишь много неизвестного материала, и какая-то свежесть его восприятия уже не так сильно присутствует. Но, конечно, когда я смотрел и читал подряд, сплошняком, разного рода прокофьевские документы, меня все же очень сильно поразило несколько вещей. Одна из них связана с тем, какие языки использовал Прокофьев. Например, значительная часть его архива, хранящегося в ЦГАЛИ, - на английском языке. То есть фактически вторым языком после русского у Прокофьева был английский, а не французский, как можно было бы предположить, тем более что французский он выучил значительно раньше и в английском поначалу был нетверд. Это, кстати, говорит очень о многом: видимо, короткий период пребывания в США оставил самое большое впечатление у Прокофьева, и в той или иной мере связь с Америкой у него сохранялась. Ему хотелось добиться там успеха. Поразительно было и то – уже в процессе написания биографии, - насколько необычно хорошо для человека его происхождения Прокофьев, предки которого были из Москвы и Санкт-Петербурга, относился к Украине. Он считал Украину своей подлинной родиной.

- Интересно, все ли вошло в вашу книгу или что-то осталось «за бортом»?

- Изданный вариант книги значительно короче написанного – было сокращено около ста страниц печатного текста. Если бы мне было позволено написать книгу большего объема, я включил бы в нее гораздо больше материала. Просто издательство сказало, что больше 700 страниц оно не может себе позволить. Конечно, остались какие-то сюжеты, связанные с Прокофьевым, которые не проговорены до конца.

Достаточно много остается все еще неопубликованного материала. Если говорить о неизданном Прокофьеве, то это очень значительная часть его наследия, я уже не говорю о материалах о Прокофьеве. Не издано по-настоящему его литературное наследие, хотя, да, мы имеем прекрасное откомментированное издание «Автобиографии» и прозы, пусть и неполное. «Дневники» опубликованы в значительном объеме - на 90 процентов, но остается еще 10 процентов: это предсмертный дневник Прокофьева и разного рода записи 30-х годов – интереснейшие, между прочим. Надеюсь, что скоро увидят свет дневники Миры Мендельсон, которые как раз заполняют ту лакуну с конца 30-х годов по предсмертное время, когда Прокофьев не вел никаких записей, но его вторая жена Мира Мендельсон вела. Кончено, не издана в полном объеме переписка композитора – она была колоссальная. Если же говорить о музыкальном наследии Прокофьева, то там тома и тома неопубликованного. Две неоконченные оперы композитора – юношеская «Ундина» и опера 1948 года «Далекие моря», от которой сохранился фрагмент примерно на 20 минут. Не опубликованы ранние редакции прокофьевских опер, таких как «Огненный ангел», «Игрок», не издана авторская редакция даже «Повести о настоящем человеке». В конце моей книги помещен четырехстраничный список того, что ждет публикаций или правильного издания. Тут лакуны совершенно колоссальные.

- Что ж, будем надеяться, что со временем и они заполнятся!