Как человек по-настоящему талантливый, Сергей Мусаелян талантлив во многом. Он совмещает концертную деятельность с преподаванием на мастер-классах за рубежом и организацию международных фестивалей, при этом находит время для того, чтобы заниматься живописью, кинодокументалистикой, писать стихи, а в последнее время и книгу мемуаров, сочинять музыку, в том числе - делать интереснейшие переложения классических произведений. Так, на главном из юбилейных концертов Сергея Мусаеляна – 23 ноября в московском Театрально-концертном центре Павла Слободкина - прозвучит его переложение Второго концерта Рахманинова… для фортепиано и струнного квартета. А еще – версия «Картинок с выставки» Мусоргского, которую Сергей Мусаелян создал, познакомившись с рукописью композитора и увидев в ней нечто для себя новое, плюс к тому - переосмыслив существующие аранжировки знаменитого произведения, в том числе электронные и джаз-роковые.

В преддверии юбилея мы встретились с Сергеем Александровичем, чтобы поговорить о том, что и как формирует музыканта. Разговор сразу приобрел характер воспоминаний о выдающихся московских педагогах, и это показалось естественным для октябрьского номера газеты. Ведь именно в этом месяце во множестве стран мира чествуют учителей.

Сергей Мусаелян – сын знаменитого педагога Центральной музыкальной школы при Московской консерватории Элеоноры Богдановны Мусаелян, ученицы Константина Николаевича Игумнова. И это обстоятельство предрешило его жизненный путь.

Мама - учитель

- Мама часто занималась дома, и я, можно сказать, с пеленок слушал ее учеников, получая, таким образом, свое «начальное образование». Основной ее принцип – научить играть можно кого угодно, потому что все зависит не от одного только ученика, а и от педагога. Бывает, педагоги отказываются от не очень ярких, скажем так, детей, говорят, что лучше тратить на силы на более талантливых. Мама всегда удивлялась такой точке зрения. Она, например, ездила, что называется, по «рабочим кварталам» Москвы, прослушивала детей в семьях, где родители совершенно не понимали, что такое классическая музыка, и выискала много ребят, которые впоследствии стали достаточно серьезными профессионалами. Причем мама не просто брала их в свой класс, а и к себе домой. Они жили у нас, как в свое время жили пианисты в пансионе Николая Зверева, постоянно, человека по четыре, для чего в квартире была выделена специальная комната. У нас было два инструмента, а потом даже три: все занимались и как бы подстегивали друг друга в занятиях. Это было очень полезно.

Мама считала, что овладение профессиональными навыками должно идти через понимание сути музыки. Кстати, многие так не считают и разделяют в занятиях технические и собственно музыкальные задачи. У мамы же это понималось как нераздельный процесс, и в этом - школа Игумнова. Она не признавала долбежку, которой в той или иной мере грешат все музыканты (хотя для развития мышц, наверное, долбежка и нужна), - она все делала через музыкальную выразительность, и результаты этого были серьезные. У нее училась блестящая, на мой взгляд, пианистка, в виртуозном отношении просто выдающаяся - Виктория Постникова: она играла на Конкурсе Чайковского, она тоже жила и занималась у нас дома. Вот мамин метод занятий дал ей возможность иметь совершенный, по-моему, аппарат.

Педагогические принципы моей мамы отличались, скажем, от установок ее известнейшей коллеги Анны Даниловны Артоболевской, которая хотела проходить максимальное количество произведений, и ей не было важно, доводит ли она эти произведения до совершенства или нет. Мама, наоборот, считала, что с самого детства надо стараться добиваться какого-то совершенства. И это игумновское направление: заниматься звуковедением, через звук с самого раннего детства достигать максимума и затем насколько возможно оттачивать результат.

А еще мама всегда комплексно занималась с учениками. Она водила их в музеи, заставляла читать книги, часто подводила под произведение поэтическую программу. Вот когда та же Виктория Постникова разучивала Четвертую балладу Шопена, мама специально нашла «Балладу о лилии» Адама Мицкевича, которую считала программой шопеновской баллады, и предложила через нее понять суть музыки. Вообще, со всеми учениками она искала образную сторону музыки в литературе, в живописи – умела делать это сама и прививала это умение ученикам. Речь не шла об «иллюстрациях»: если музыка звучит в высоком регистре, то надо представить себе портрет чирикающей птички. Нет, конечно. Но прочувствовать музыкальное содержание через литературный сюжет или сюжет картины – это считалось важным.

Другие учителя

- Первые уроки я начал получать у своей мамы - она была и моим педагогом в ЦМШ, хотя я сначала поступил в класс другого преподавателя. Мне кажется, я учился почти у всех педагогов, которые тогда работали в школе при консерватории. Сначала у Аиды Степановны Сумбатян., потом у Тамары Александровны Бобович, потом у мамы, а окончил школу у Евгения Михайловича Тимакина. И после этого у меня тоже было много педагогов. В Московской консерватории сначала учился у Глеба Борисовича Аксельрода, а со второго курса - у Якова Владимировича Флиера. В аспирантуре занимался с Борисом Моисеевичем Берлиным. Так получилось, что большинство моих учителей составляют представители школы Константина Игумнова. И о каждом хотелось бы говорить долго и с большой благодарностью. Вот, например, Борис Берлин. Это ведь был не просто выдающийся человек, а гениальный педагог масштаба Генриха Нейгауза и музыкант масштаба Владимира Горовица в его понимании музыкального искусства. Уникальный, при жизни до конца не понятый. Пожалуй, такого же уровня был еще один педагог и, кстати, как и Борис Моисеевич, абсолютный бессребреник, не снискавший никаких особенных лавров. Это Борис Яковлевич Землянский. В консерватории к нему ходили, как говорится, все, потому что он заключал в себе настоящий педагогический гений. А еще был в моей жизни Самвел Сумбатович Алумян – замечательнейший педагог! Я также знаю, что через него прошли, наверное, все пианисты, занимавшиеся у самых разных педагогов: про фортепиано он знал все, и его вклад в то, что я, в конце концов, умею делать, неоценим. Конечно, моим непосредственным педагогом был Флиер. Выдающийся артист, он и в классе работал как большой мастер. Он умел так расставить последние мазки на картине, что любая посредственная вещь превращалась в шедевр. Когда я играл, Флиер делал какие-то свои коррективы - как будто наводил фокус: все сразу становилось четким, выпуклым, и было ясно, что только теперь появился продукт, а до этого было лишь сырье. Флиер был гений вот этих «последних мазков», он умел правильно выставить акценты, направить, поставить точку… – в этом ему не было равных.

Опыт учительства

- У меня тоже уже есть опыт преподавания и выработанные собственные принципы работы с учеником. Для меня, например, самое главное – это не руки, не мышцы, а мозги. Я считаю, ученикам, даже самым маленьким, обязательно надо понять структуру произведения. Наверное, все об этом говорят, но в моем случае это основа основ. Если дети хорошо понимают структуру пассажа, фактуры, структуру того, что для них трудно в настоящий момент, то вот эту самую структуру надо разделить на мелкие детали, выучить каждую из них и затем старательно объединить. Еще я не боюсь трудных вещей, в том смысле, что не запрещаю ученикам разучивать непосильные в техническом отношении произведения, если они этого хотят, если это музыка, которую они обожают. Для меня самое главное, чтобы ребенок «хотел учить». У меня был ученик, который в 9 лет сказал: хочу играть Второй концерт Рахманинова. Я говорю – пожалуйста. Более того, он играл. Это не значит, что мы не проходим то, что полагается по программе, не изучаем какие-то инструктивные вещи. Но когда человек испытывает сильное желание что-то сделать, он на выполнении этого желания тоже учится. Он преодолевает себя, ведь речь идет о задаче высокой трудности. И пусть здесь включается честолюбие, даже тщеславие – все, что угодно, в данном случае это не самое плохое. Я разрешаю своим ученикам браться в самом раннем возрасте за осуществление их мечтаний, какими бы заоблачными ни были эти мечты. Я даже помогаю советами. И результаты, которых они достигают на этих трудных произведениях, потрясающие, даже при том, что реально их они, в общем-то, и не играют. Но вот это чувство преодоления очень важно. Ведь музыка – это не развлечение, и заниматься ею «левой пяткой» нельзя. Надо обязательно с детства понимать, что это огромный труд, если человек намеревается стать профессионалом. А как заставить ученика сидеть по 5-6 часов за инструментом? Мне кажется, вот только таким образом – если ему разрешено разучить любимое произведение. Ну, и параллельно он занимается уже вещами обязательными, то есть втягивается в ежедневный труд.

Я сам делал примерно то же самое. Когда учился в ЦМШ - а я был, как сын полка, «сын школы», потому что мама проводила здесь целый день, с 8 утра до 10 вечера, и я, соответственно, тоже, - то всегда находил свободные классы, чтобы позаниматься и разучить что-нибудь любимое. А потом, как это было, например, на зачете в 6 классе, «пугал» педагогов тем, что после каких-нибудь этюдов мог от себя сыграть «Мефисто-вальс» Листа. Я был одним из первых исполнителей «Петрушки» Стравинского – ну, в школе-то, пожалуй, уж точно первый. Тогда это произведение входило в моду, но надо было здорово потрудиться, чтобы разобрать «Масленицу», третью часть, где все написано в три строчки, и это невозможно трудно. Конечно, в моем исполнении было много крупного помола. Но я с удовольствием вспоминаю свою радость, когда произведение начало мне поддаваться.

До нынешнего года я не преподавал регулярно – предпочитал концертировать, но меня часто приглашали на мастер-классы в тех местах, где мне приходилось выступать. И так получилось, что мастер-классы заняли значительную часть моей жизни. Я вел их в Греции, в Швейцарии, а последние 10 лет в США: конкретно – в университете города Эдинбурга в Южном Техасе. У меня уже есть там постоянные ученики, которые занимаются со мной из года в год. Конечно, система образования в таких университетах, где просто есть один музыкальный факультет, не то, что наши консерватории или «их» Джульярдская школа. Тем не мене попадаются действительно способные люди, с которыми интересно работать. Я мечтал бы, чтобы у нас когда-нибудь был налажен серьезный широкий обмен педагогами: наши бы ездили по две-три недели в году по разным зарубежным учебным заведениям, а иностранные преподаватели на тот же срок приезжали бы в Россию. Вот, кстати, американский дирижер и мой друг Питер Дабровский, с которым мы в октябре выступаем в Москве, а до этого гастролировали за рубежом, является заместителем декана музыкального факультета в университете техасского Эдинбурга, и я попросил его в этот нынешний приезд сюда провести мастер-класс. Надеюсь, занятие состоится 24 октября и, как мне кажется, будет интересным событием. Думаю, Питер расскажет и об американской системе образования, что может быть интересным, ведь их студенты-музыканты учатся совсем по другим книгам, занимаются по другим нотам, чем наши, там абсолютно другая программа, к которой, может быть, можно было бы присмотреться.

Всегда хорошо, когда люди открыты новому опыту.

«Музыка - это ремесло, как и все другие земные работы. Но есть прирожденные музыканты - для них музыка, что вода для рыбы, единственная среда обитания. Вытащи на берег – погибнет. Я мог бы, например, стать неплохим теннисистом или шахматистом - юношеские успехи были на уровне кандидата в мастера спорта. Но никакие занятия не могли соперничать с моей тягой к музыке - только в ней я чувствую себя самодостаточным».