Перекличек с московским спектаклем в дрезденском масса: прежде всего, это стихия буффонады, клоунады, грубых шуток, которая полностью вытесняет философскую и ритуальную ипостаси. Фарсовых комедийных моментов в творении Моцарта и так предостаточно, но в данном случае постановщик не просто их выпятил, а сделал единственно существующей формой высказывания, единственной эстетикой спектакля. И это изрядно обесценивает глубину моцартовского шедевра, обедняет его и немало утомляет зрителя. Конечно, не обошлось без любимых Фрайером вульгаризмов. Например, стремление Папагено к семейному счастью показано исключительно через призму его сексуальной озабоченности, по причине чего птицелов периодически достает из штанов и демонстрирует публике свой красный фаллос. Стремление трех дам завладеть вниманием Тамино также подается с сексуальным подтекстом: в костюме каждой явственен определенный непристойный элемент. Фаллический символ водружен и на голове у Царицы ночи. Вульгаризмы у Фраейра носят не только сексуальный характер, но и масскультовский. Мудрец Зарастро одет в игольчатую корону, подобную той, что мы видим на челе нью-йоркской Статуи свободы, Папагено и Папагена напоминают диснеевского утенка Скруджа, а Памина и Тамино – актеров театра кабуки с выбеленным лицами и густо нарисованными бровями (костюмы Петры Вайкерт).

Визуальный образ спектакля (сценограф Хендрик Мюллер) напоминает творчество художников-примитивистов или даже откровенно лубочные картины. Фактически все действие происходит в одной комнате, из которой ведут три двери: периодически открываясь, они несколько меняют пространство сцены и дислокацию артистов, но в целом помогают немного – ощущение замкнутости, духоты и однообразия сохраняется постоянно. В сочетании с безостановочным комикованием это рождает образ одномерного и в целом неинтересного спектакля. Фрайер в буклете к премьере пытается делать акцент на стремлении показать свободу творческого начала и его противостояние тоталитарной, удушающей структуре, но на поверку эти смыслы в спектакле считываются очень плохо.

Но если постановка разочаровывает, то как музыкальный продукт спектакль несравнимо лучше, хотя тоже не лишен определенных несовершенств. Главное и неоспоримое его достоинство – это оркестр Дрезденской штаатскапеллы: чуткий, тонкий, изящный, идеально слаженный, у которого Моцарт получается воздушным. Превосходные инструментальные соло, идеальный баланс между оркестровыми группами, рафинированность фразировки, математическая точность темпов – восхищаться игрой дрезденского коллектива можно бесконечно. Самое благоприятное впечатление оставляет и маэстро Мориц Гнанн, дирижирующий наизусть и железной рукой ведущий коллективы и солистов через тернии моцартовских кружев. Столь же отрадное впечатление оставляет и хор театра, который отличается прекрасным строем и высокой культурой пения и для которого Моцарт, кажется, – самая естественная территория, где он может проявить свои лучшие качества в полной мере (хормейстер Ёрн Хиннерк Андресен).

Солисты же столь однозначного впечатления не оставляют. Лидером вокального каста оказалась певшая по замене Ана Дурловски (Царица ночи). У ее повелительницы зла оказалось легкое сопрано с идеальной интонацией и прекрасным владением колоратурной техникой, хотя сам тембр голоса особо интересным не назовешь. Неоспоримое достоинство этого исполнения – характер: певице удалось выстроить арии на несколько напористом, агрессивном звучании, что более чем соответствует образу ее героини.

В целом достойной оказалась и работа Барбары Сенатор (Памина), у которой сочность тембра сочеталась с изяществом вокализации. Вполне удачна и пара Папагено – Папагена: изящный баритон Бернгарда Ганского и игривое сопрано Менны Казель прекрасно сочетались, воплощая квинтэссенцию комического. Похуже обстояло дело у баса Михаэля Эдера (Зарастро), чей голос не отличается ни красотой, ни глубиной. И уж совсем разочаровал Стив Давислим (Тамино), чей тенор не выстроен на переходных нотах, оттого несвободен, плохо летел в зал и вообще пропадал местами, а уж о какой-то выделке партии речи и вовсе не идет.

На фото Моностатос – О. Рингельхан, Памина – А. Даш

Фото Matthias Creutziger