– Агунда, впервые я заметил вас в Центре оперного пения Галины Вишневской – это был «Фауст» – и с партии Зибеля следил за вами регулярно. А что было до этого?

– Зибель, а также Маддалена в «Риголетто» – мои дипломные работы, и к ним я шла очень долго. С самого начала казалось, что я непременно должна была стать певицей, ведь родилась в вокальной семье. Мой папа – баритон. Мама – драмсопрано. Брат – драматический тенор. Сестра – меццо-сопрано. Но заниматься вокалом я начала довольно поздно. Так как во Владикавказе, где мы жили, консерватории не было, я поехала в Ростов-на-Дону, выбрав ближайшее место, где она была. В том возрасте я еще пугалась больших городов, так что переезд в Москву тогда даже и не рассматривался. В Ростове, конечно же, я встала перед выбором: вокал или хоровое дирижирование. Но мама, сказав мне, что сначала надо получить профессиональную подготовку, настояла на втором, и спорить с ней я не стала.
К моменту окончания Ростовской консерватории у меня даже был свой небольшой коллектив, с которым я хотела работать, вполне серьезно собираясь его «раскручивать». Предлагали мне и работу хормейстера в хоровой капелле. Профессионально-организаторская жилка была развита во мне тогда гораздо больше, чем элемент стрессоустойчивости, необходимый певице для сольной карьеры. Но так случилось, что на выпускных экзаменах я вызвалась помочь моим сокурсникам по дирижерскому отделению в озвучивании ряда вокальных фрагментов в их программах. И председатель госкомиссии, услышав меня в качестве дирижера и певицы, сразу же это приметил. Когда по результатам экзаменов мой педагог стала просить о том, чтобы я продолжила образование и мне бы дали направление в аспирантуру, председатель комиссии сказал: «Эта девочка должна стоять к публике лицом: ей надо учиться вокалу».

– Значит, он смог ходатайствовать о втором высшем образовании для вас?

– Да, и это ему удалось, хотя в то время получить направление на второе высшее, чтобы обучаться бесплатно, было практически невозможно. Начав учиться на вокальном отделении Ростовской консерватории, я прозанималась всего один год. И поскольку моя мама – вокальный педагог, которая и по сей день остается в этой профессии, то, постоянно находясь при ней в качестве концертмейстера, хорошую школу вокала я приобрела дома, еще до поступления на вокальное отделение консерватории. Но ведь и на фортепиано в музыкальную школу меня отдали очень поздно – в 12 лет! Родители до последнего момента мечтали, что хоть кто-то из семьи пойдет не в музыку, а станет «нормальным человеком» – юристом, например. Не получилось!

– Как же вы оказались в Москве?

– Мой однокурсник, который учился на вокальном отделении, поступил в Центр оперного пения Галины Вишневской. Мы хорошо знали друг друга, дружили семьями. Он мне и позвонил, сообщив, что в какой-то момент были отчислены сразу две меццо-сопрано: если я приеду на прослушивание «прямо завтра», то вполне вероятно, что смогу опередить московских претенденток. И я поехала. Это был октябрь (2003-го): только начался учебный год. Пока я распевалась, Галина Павловна, проходя по коридору, как мне потом сказали, спросила: «А она хоть красивая?» Утвердительные ответы решили дело: «Тогда берем!»
После прослушивания в классе Галина Павловна все же решила устроить мне проверку на прочность и прослушать на сцене, для чего остановила оркестровую репетицию «Царской невесты», которая тогда ставилась. «Впрыгнуть» в партию Любаши я вряд ли могла по причине своего юного возраста (это произошло позже), но Дуняшу я все же «сходу» спела. А на том сценическом прослушивании под фортепиано мне впервые предстояло выступать под прицелом многих глаз – волнение было огромное! Но я справилась. (Сейчас, после сцены Большого театра, я могу спокойно выйти на любую сцену, могу петь, где угодно, но тогда все было иначе.) После этого Галина Павловна сказала, что ждет меня «с вещами на вход».

– Получается, вы произвели на нее впечатление сразу же?

– Это так, хотя говорить об этом самой мне неловко. Возможно, это впечатление закрепил случай. Уже через неделю мне предстояло участвовать в концерте на сцене центра – я должна была петь сегидилью из «Кармен». В традициях этой сцены даже репетиции должны были проходить в концертных костюмах, и я взяла в аренду красное платье в «Новой опере». Но я же не знала тогда знаменитую историю о красном платье, не знала, что красный цвет здесь под запретом! Когда-то на постановку «Травиаты» в Большом театре Галине Вишневской, исполнявшей главную партию, сшили синее платье, а Тамаре Синявской, певшей Флору, – красное. Увидев на репетиции, как Синявская эффектно выходит в шикарном наряде, Вишневская тут же заявила, что красное платье должно быть у нее – иначе петь она отказывается. Ей, понятно, пошли навстречу, а сам случай перешел в разряд красивых театральных легенд. Это ярко-красное платье значило для нее чрезвычайно много: очень часто она брала его и в свои гастрольные поездки. И тут в красном платье выхожу я. Мне уже за кулисами стали предлагать поменять его, но у меня другого попросту не было! Галину Павловну предупредили, мол, Кулаева не продумала наряд. А она сказала: «Кулаевой можно! Пусть поет!» Мы были в центре вторым выпуском, и тогда дисциплина там было просто исключительная: мы, образно выражаясь, ходили каждый день словно под прицелом – расслабиться ни на миг было нельзя. А разочаровываться во мне Вишневская стала уже после года нашей совместной работы.

– В чем была причина?

– Она не почувствовала во мне звездного стремления стать великой, первой. Это все же странно, ведь я считаю себя достаточно амбициозной: единственно, что по трупам никогда не ходила и не пойду. Я – кавказский человек, во мне заложено совсем иное. И она никак не могла понять, почему я все время улыбаюсь: «У тебя что – все хорошо?» – «Да!» – всегда отвечала я, поверьте, совершенно искренне. Тогда для моей семьи и друзей во Владикавказе я была небожителем, ведь я училась не просто в Центре Вишневской, а у самόй Вишневской! И мне все равно было, что может случиться завтра: я была в состоянии неописуемой эйфории, и мне действительно было хорошо. О Большом театре я тогда даже и мечтать не могла, а когда подходила к «Новой опере», всегда в душе понимала, что это театр моей мечты, что я всегда хотела работать именно там – ничего другого на тот момент мне в жизни было не надо.
Эйфория при воспоминании о времени, проведенном в Центре Вишневской, за девять лет, что я проработала в «Новой опере», все еще сохраняется, несмотря на то, что расставание с Галиной Павловной как с педагогом было бурным. Окончательный разлад вышел из-за моего ответа на ее вопрос, в каком театре я хочу работать. Я сказала, что мне все равно, ведь с Москвой меня ранее ничего не связывало, но, пожив в ней, конечно же, я захотела здесь остаться. Мне нужна была работа, певческая практика, и я назвала театр далеко не первой в Москве значимости на тот случай, если бы ничего другого мне не выпало. Эти «крамольные» слова тут же привели к тому, что наш урок – это было в апреле второго года обучения перед самым выпуском – оказался последним: меня готовили стать дивой, а я вдруг выкатила такое! Выпускалась я уже у Бадри Майсурадзе (который, кстати, очень помог мне раскрепостить звучание голоса в верхнем регистре), и диплом об окончании, как и положено, получила.
Я лишь с годами начала понимать ту свою невольную бестактность, но тогда я была абсолютно искренна: я сказала то, что действительно думала. И сегодня особый акцент хочу сделать на том, что безмерно благодарна судьбе, ведь от Галины Павловны я получила не только уроки профессионального мастерства, но и один всеобъемлющий урок человечности. У меня была большая близорукость, и я, хоть и носила линзы, всегда читала вплотную по бумажке. Вишневская просто насильно заставила меня сделать операцию, договорилась с очень известной в Москве клиникой и полностью оплатила расходы на лечение. Забыть это невозможно, и об этом я буду помнить всегда. 

– В «театре вашей мечты» вы оказались сразу после Центра Вишневской?

– Да. Еще живя в Ростове, я знала о «Новой опере» буквально все – ее историю, солистов, дирижеров, знала все постановки Евгения Колобова. И моя вторая попытка попасть туда после трех туров прослушиваний, в которых участвовало порядка трехсот человек, удалась (первая неудачная состоялась еще в бытность студенткой центра). Я пришла в театр в 2005 году, а мой муж, тенор Алексей Татаринцев, – в конце 2008-го, но впервые мы познакомились на гастрольных региональных проектах. Так что в «Новой опере» я нашла и работу, и творчество, и свою главную любовь, и даже еще одного педагога Галину Лебедеву (сопрано, начинавшую работать еще с Колобовым). В этом театре я нашла и замечательного коуча-концертмейстера, исключительного профессионала и друга-соратника Ларису Скворцову-Геворгизову, с которой, делая все свои партии, всегда ощущала себя как за каменной стеной.
За прошедшие годы здесь у меня накопился достаточно обширный и разнообразный репертуар от Золушки до Амнерис и от Ратмира до Любаши, но немного грустно, что за девять лет этот театр так и не поставил специально на меня ни одного спектакля. Сегодня связь с «Новой оперой» не разорвана: я остаюсь приглашенной солисткой. А на состоявшийся не так давно переход в Большой театр, который я очень долго и тщательно взвешивала, смотрю с надеждой и оптимизмом.
Уже в статусе постоянной солистки мой репертуар на его сцене совсем недавно пополнился весьма значительной для меццо-сопрано партией Эболи в опере «Дон Карлос», Кончаковной в «Князе Игоре», небольшой, эпизодической, но от этого не менее ответственной партией Полины в «Пиковой даме», а также Снежной королевой в детском спектакле «Кай и Герда». Оперному артисту необходимо постоянно развиваться, идти вперед, и в этом отношении Большой театр обязывает ко многому.