– Александр, как вы оказались за рубежом?

– Я съездил на несколько конкурсов, чтобы показать себя на публике и найти агента, и нашел его – на I Международном конкурсе молодых оперных певцов Елены Образцовой в Санкт-Петербурге в 1999 году, вскоре после дебюта в Большом. Никакого места я тогда не занял, но в итоге приобрел несоизмеримо больше. Мой агент, с которым я продолжаю работать и сегодня, пригласил меня в Лондон на одно из представительных прослушиваний, устраиваемых для директоров оперных театров. Именно тогда я и приглянулся директору Берлинской государственной оперы. Он организовал мне прослушивание художественным руководителем и главным дирижером театра Даниэлем Баренбоймом. Я спел – и меня взяли на постоянный контракт. Когда срок истек, продлевать его я не стал и пустился в свободное плавание.  

– В период первого постоянного контракта какие партии вам удалось спеть?

– Первые два сезона, что я постоянно работал в труппе Берлинской государственной оперы (2001 – 2003), с точки зрения освоения и накопления репертуара были просто потрясающими! Пел тогда и большие партии, такие как Дон Базилио в «Севильском цирюльнике» или Оровезо в «Норме», и менее значимые, как, например, Дон Фернандо в «Фиделио» или Лодовико в «Отелло». Исполнял и совсем маленькие роли. Я до сих пор помню своего Второго рыцаря в «Парсифале», но это была постановка с невероятным составом, которой дирижировал Баренбойм. Уча эту партию, я жадно впитывал в себя все, что видел и слышал во время репетиций Кристиана Франца (Парсифаля), Виолеты Урманы (Кундри) и Джона Томлинсона (Гурнеманца). Я пел Мазетто в постановке «Дон Жуана», в которой главную партию исполнял Рене Пáпе, в партии Эльвиры выступала Чечилия Бартоли, а в партии Донны Анны – Доротея Рёшман. Я просто угодил в королевскую уху, и хотя я, понятно, ощущал себя всего лишь бычком, а не стерлядью, вариться в ней было восхитительно здóрово, почти невероятно!

– Московскую консерваторию вы успели закончить еще до отъезда в Берлин?

– Да. Диплом об окончании я получил в 2000 году, а уехал в 2001-м. Я учился и выпускался по классу Леонида Ивановича Болдина, известного русского баса, много лет бывшего ведущим солистом Московского музыкального театра имени Станиславского и Немировича-Данченко. Он был замечательным человеком и поистине великим певцом. И я безумно благодарен ему за то, что в определенный момент, когда я уже нашел своего педагога Светлану Григорьевну Нестеренко, с которой продолжаю заниматься и по сей день, он отнесся к этому с пониманием и уважением. Он всегда помогал мне советом, всегда был рядом, всегда делал то, что было в его силах.

– Как вы познакомились со Светланой Григорьевной?

– Нас свел случай. Я уже учился в консерватории, а Светлана Григорьевна еще не была профессором Академии хорового искусства (заведующей кафедрой сольного пения) и жила и работала в Волгограде. Как-то она приехала в Москву к своей ученице, нашей соседке по подъезду, и я смог ей показаться. При первом знакомстве я старался выполнять все так, как она говорила, и, прислушиваясь к ее советам, неожиданно понял: это и есть тот человек, который точно знает, что делать с моим голосом.

– Вам по внутренним ощущениям комфортно в партии Фигаро, к исполнению которой баритонами нас приучил XX век, – ведь и тесситура ее непроста, и вокальная подвижность требуется?

– Фигаро я спел за рубежом огромное число раз: эта партия – одна из моих любимых, и петь ее мне чрезвычайно удобно. Скажу так: я бас с хорошим верхом. Вот, собственно, и все. А в том, что партия Фигаро у Моцарта басовая, есть ведь своя очевидная логика: иначе просто не было бы контраста с действительно баритональной партией Графа.

– Как правило, его и не бывает, а в этот раз он был, и меня поразило то, что ваш голос при всей полновесности басового тембра в этой партии звучит легко и естественно. Но еще больше удивила легкость, с которой в постановке Большого вы выделываете пластические кульбиты. Откуда это в вас?

– Наша жизнь на сцене – это сплошная игра. Этой игре я стремлюсь отдаваться полностью, и от самой игры получаю огромное удовольствие. В комической опере всегда происходит, как в пинг-понге: ты даешь подачу и получаешь быстрый ответный ход партнера. От того, как тебе отобьют мячик, зависит то, как ты ударишь по нему в следующий раз. Так что пластика роли, ее сценический рисунок и сиюминутные мизансцены всегда рождаются в живом взаимодействии между актерами. Это весело, это заряжает оптимизмом, и сам процесс мне очень и очень нравится!

– Как вам работалось с режиссером этой постановки Евгением Писаревым?

– Замечательно! Я просто счастлив был работать с этим режиссером! На сей раз за дело взялся талантливейший человек, художник, тонко чувствующий музыку, саму специфику оперного театра. В этом спектакле – потрясающая сценография, изумительные костюмы. Я невероятно благодарен хореографу Альберту Альбертсу, так как в последнюю неделю перед премьерой Евгений Писарев немного приболел, и хореограф лично мне очень помог освоиться в этой постановке. Вся команда сработала просто великолепно!

Для меня эта постановка стала большим праздником. Мой Фигаро в ней теперь более беспечен и беззаботен. До этого с самого первого появления на сцене я выстраивал этот образ скорее в драматическом ключе: Фигаро у меня всегда был чуть более злой и прагматичный. И переломить этот стереотип мне как раз очень помог Евгений Писарев. Весь драматизм образа он сохранил для четвертого акта, а из характера моего героя немного убрал присущую мне рефлексию, которую я невольно привносил в него ранее. С режиссером мы выстроили гораздо более активную и подвижную линию персонажа. Он, если у него что-то идет не так, не останавливается обдумать произошедшее, а сразу начинает делать что-то новое, еще более изобретательное. В этом, я чувствую, присутствует значительно меньше меня самого, но зато – однозначно больше Фигаро.

– Вы должны были петь второй премьерный спектакль, но заменили заболевшего исполнителя и выступили сразу в двух составах. Это, наверное, было нелегко?

– Да: три Фигаро подряд – генеральный прогон и два премьерных спектакля в течение трех дней – были, конечно, полным экстримом. После третьего вечера я, без преувеличения, просто падал с ног. Было непросто, но зато у меня появилась возможность поработать с двумя составами, и в плане приобретения новых актерских красок это оказалось весьма интересно. Я приехал в Москву недели за две до премьеры – иначе просто никак не получалось, но спектакль, естественно, репетировался дольше. Поскольку Фигаро «впет» у меня в голос уже давно, времени сделать новый образ мне вполне хватило, но форс-мажор с заменой предусмотреть было, конечно же, невозможно.

– Когда после Берлинской государственной оперы вы пустились в свободное творческое плавание, как на первых порах складывалась ваша дальнейшая судьба, на каких партиях вы сосредоточились?

– Складывалось все весьма интересно и достаточно интенсивно, так как у меня довольно «длинный» голос, что позволяло (и позволяет, конечно же, и сегодня) петь как Зарастро в «Волшебной флейте», так и Эскамильо в «Кармен». И поэтому сказать, что я сосредоточился на каких-то конкретно избранных партиях, не могу. Мой репертуар всегда был и остается эклектичным, но с одним ограничением: он никогда не был «тяжелым» в смысле плотности, драматической силы звучания. К большим партиям Верди я потихонечку пришел только в последние годы: начинал, естественно, с небольших. Два года назад спел главную партию в «Аттиле», в прошлом сезоне в Монте-Карло – Сильву в «Эрнани», а относительно недавно (в нынешнем сезоне в Опере Нанси) дебютировал в партии Захарии в «Набукко». Кроме этого в Венеции и Париже спел Вальтера в «Луизе Миллер», а в Берлине – Банко в «Макбете» и Отца-настоятеля в «Силе судьбы». Этой осенью в театре «Колон» в Буэнос-Айресе мне предстоит спеть своего первого Филиппа в «Дон Карлосе».

– Как за рубежом обстоят у вас дела с русским репертуаром?

– Основная партия в этой категории – Гремин в «Евгении Онегине»: это ставится и исполняется чаще всего. Но четыре года назад в Лондоне, в театре «Ковент-Гарден», я, к примеру, спел Малюту Скуратова в «Царской невесте». В Париже пел Сальери в «Моцарте и Сальери». К русскому репертуару я долгое время не был готов, так как он требует более крепкого голоса, чем репертуар западноевропейский. Это обусловлено как самой спецификой пения на русском языке, так и традициями исполнения, требующими более глубокого баса. Я же, когда появился в Берлине, был совсем еще молодой и «легкий». Сегодня все, конечно, иначе. Не так давно я записал партию Короля Рене в «Иоланте» с Дмитрием Китаенко, и в этом сезоне осенью мы сделали два концертных исполнения в Кёльне, вот-вот должен выйти диск. С Даниэлем Баренбоймом в Берлине давно уже спел Пимена в «Борисе Годунове», где Борисом был Рене Папе. В феврале этого года в Опере Нанси я принял участие в постановке двух одноактных опер Рахманинова –  «Алеко» и «Франческа да Римини».

– Сегодня, когда ваш дом в Берлине, а сами вы в постоянных разъездах, занятия с вашим педагогом, наверное, выдаются нечасто?

– Отнюдь нет. Когда я, хоть и редко, но бываю в Москве, мы встречаемся практически каждый день. В сегодняшнем мире расстояния – не помеха. Очень часто я приглашаю Светлану Григорьевну и на свои постановки за рубежом, и когда у нее есть время, когда она может, то обязательно приезжает. Для меня это очень важно, просто необходимо, чтобы человек, который знает о моем голосе буквально все, постоянно меня слушал, направлял и корректировал.

– Есть ли вероятность, что вы вновь выйдете на сцену Большого?

– Да я бы с большим удовольствием, но пока конкретных предложений на этот счет не поступало. Относительно возвращения в постановку «Свадьбы Фигаро» также сказать пока ничего не могу: это не обсуждалось, а если и встанет в повестку дня, то будет зависеть от многих вещей, которые, возможно, не так-то просто еще будет увязать воедино. Но я всегда рад приездам в Москву. Здесь живут мои мама и сестра, а петь для своей публики – это огромное счастье!

Фото из архива Александра Виноградова