– Многие годы вы ведете в РАМ композицию, инструментовку и историю оркестровых стилей. Поменялось ли что-то принципиально за последнее время?

– Практически не поменялось. Но удельный вес моих студентов по композиции увеличился. Вероятно, это связано с моим более солидным возрастом, чем 15-20 лет назад, когда вы учились. Сейчас, если ко мне в класс кто-то просится, заведующий кафедрой Кирилл Волков обычно не отказывает. В этом году у меня было даже две дипломницы, что бывает крайне редко. У нас же в РАМ «штучный товар», в отличие от Московской консерватории, где ближе к «опту». Сейчас у нас только три места на дневном отделении (раньше было четыре). И, кажется, одно на заочном.

– У вас стало больше леди-композиторов?

– Дам всегда было больше, это тенденция даже не последних лет, а последних десятилетий. И не только у нас в академии.

– Вас приглашают в жюри многих композиторских конкурсов – и в России, и за рубежом. Что происходит сегодня в этой сфере?

– Недавно я прилетел из Праги с Международного конкурса молодых композиторов имени Дворжака, где работал в жюри в четвертый раз. Очень представительный конкурс, между прочим: в этом году география участников включала 18 стран. Поначалу меня удивляли полярные оценки жюри (и не только на пражском конкурсе), но сейчас я к этому начинаю привыкать: композиция – дело очень субъективное. Здесь такая закономерность: если сочинение среднее, добротно сделанное и ничем не выдающееся, то оно, соответственно, почти единогласно получает какой-то усредненный балл. Но если сочинение неординарное, мнения членов жюри, как правило, кардинально расходятся.

– Давайте теперь поговорим о конкурсе на композиторском отделении нашей alma mater. В прошлом году на фейсбуке активно обсуждалась новость, что в РАМ на композиторском факультете недобор и что будет чуть ли не дополнительный набор. Это правда?

– Это нашумевшая история. Тогда от имени Кирилла Волкова написали, что никто не хочет учиться в Гнесинке, так что примут всех, кто придет. Ну, во-первых, это написал не сам Волков, а во-вторых, произошло зависание на сайте приемной комиссии, и какое-то время не обновлялись сведения о количестве абитуриентов. Из-за всего этого Волкову и нашему ректору Галине Маяровской пришлось даже выступать на телевидении. Но в результате – благодаря этому или вопреки – у нас был чуть ли не рекордный конкурс: 3-4 человека на место. Когда-то я опубликовал в «Музыкальной академии» педагогические заметки, где называл студентов нашей кафедры «странными людьми». Несмотря ни на что (а это была, между прочим, середина 1990-х) они избирают путь композитора, заведомо обрекая себя если не на нищету, то, скорее всего, на необеспеченность и неустроенность.

– Что сейчас происходит с композиторским образованием в России и в частности в РАМ?

– Я не очень представляю, что происходит «наверху», но, по отзывам людей знающих и причастных к управлению образованием, понимаю, что не происходит ничего хорошего. Все признают, что в советское время у нас была выдающаяся система музыкального образования, которой завидовали и которую перенимали. А сейчас мы копируем западную систему, успешно разрушая свою. Я искренне сочувствую всем ректорам, деканам факультетов и заведующим кафедрами, которые должны следовать этой политике.

– Не считаете ли вы, что при всех негативных тенденциях сейчас наблюдается перепроизводство композиторов?

– Я всегда буду выступать за перепроизводство. Вот очень точное высказывание Владимира Солоухина: «Искусство – как поиски алмазов. Ищут сто человек, а находит один. Но этот один никогда не нашел бы алмаза, если бы рядом не искало сто человек».

– Были талантливые ребята среди абитуриентов последних лет?

– Земля талантами не скудеет, но для кого-то, может быть, важнее новизна выразительных средств, а для меня – что стоит за этой новизной, формальный поиск или что-то большее. Вы наверняка знаете Александра Хубеева – одного из самых модных нынешних авангардистов, постоянно исполняемого Московским ансамблем современной музыки. Он дважды приезжал ко мне на консультацию перед поступлением в вуз (его педагог – мой бывший ученик по классу инструментовки Игорь Машуков, теперь председатель пермского отделения Союза композиторов России). В первый приезд он показывал откровенно скрябинистские опусы, и я пытался направить его в какое-то другое, как мне казалось, более перспективное русло. Я ему говорил, что позднеромантическая стилистика себя уже исчерпала, скорее можно попытаться выразить себя в разработке и развитии прокофьевской новой диатоники. Когда он приехал поступать, то привез фортепианную сонату, которая, конечно, была еще ученическим сочинением, но в ней был очевиден яркий темперамент, что лично мне представляется очень важным для композитора. К сожалению, сегодня это достаточно редкое явление. И как ни странно, его у нас не поддержали, поставили низкие оценки, и я оказался в негордом одиночестве. Мне даже показалось, что этот его темперамент напугал коллег. Бывает, что темпераментом отличаются графоманы, но это был явно не тот случай. А поскольку параллельно Саша поступал в консерваторию и там ему поставили более высокие оценки, он и ушел туда. А жаль: позже я познакомился с его сочинением, где надо было стаканом выписывать цифры на струнах рояля… Мне кажется, если бы он оказался в Гнесинке, то не стал бы таким оголтелым радикалистом. В принципе, я не против авангарда, но у меня возникает вопрос: а сам автор этого опуса сможет отличить на слух звучание, скажем, единицы и семерки?

– Думаю, что нет, но для него это и не важно – важна концепция.

– Я понимаю, но для меня музыка – это прежде всего искусство звуков, и если идеи не воспринимаются на уровне слуха, значит, они не состоялись.

– А есть ли сейчас интересные молодые композиторы, в частности у вас в классе?

– Мне кажется, есть. Хотя меня все больше настораживает тенденция к «молодежной старости», когда уже в молодом возрасте у некоторых студентов заметны пресыщенность знаниями, творческая усталость и по большому счету они уже ничего не хотят. Я помню людей старшего поколения, с которыми общался и общаюсь, – и Андрея Яковлевича Эшпая, и Сергея Михайловича Слонимского, и Алексея Алексеевича Муравлёва, и тех, кого уже нет на свете, – Юрия Александровича Фортунатова, Николая Ивановича Пейко, Фабия Евгеньевича Витачека. Они до седых волос с юношеским задором были способны по-настоящему увлекаться и открывать для себя что-то новое. Они настолько трепетно и неформально относились к своему делу, к музыке, что мне кажется, это отношение – тот камертон, на который надо равняться. Можно только пожалеть, что таких людей остается все меньше.

– Студенты вашего класса очень разные. У вас не бывает каких-либо стилистических запретов?

– Мне ни разу не приходилось накладывать вето на сочинения, которые приносили мои ученики. Единственное, я не советовал (и то в ненавязчивой форме) работать с материалом, который мне казался неинтересным, неярким и невыразительным.

– Насколько лояльно вы относитесь к экспериментальным направлениям, например, всякого рода нойзу?

– Мне сложно сказать абстрактно, как бы я отнесся к пьесе в стиле шумовой музыки. Потому что прием – это только средство, и важно, в чьих руках оно и с какой целью. Гипотетически, если это было бы сделано талантливо и убедительно, то почему нет. А если это прием ради приема и эффект ради эффекта, наверное, я бы сказал, что такой материал малоперспективен.

– Как вы работаете со студентами? Есть ли какие-то принципы педагогики?

– Мне в этом плане свойственна «беспринципность». С моей точки зрения, главное – не навредить, не сломать, не подстраивать под себя, а попытаться увидеть потенциальные возможности студента, раскрыть его индивидуальность, направить в то русло, где он может проявить себя наиболее ярко.

– В чем состоит ваше творческое кредо? Что для вас главное в композиции?

– Я старался браться лишь за то, что по-настоящему заинтересовывало, а интересовало меня многое. Пишу и для симфонического оркестра, и для духового, и для русских народных инструментов, и музыку для детей, для кино, и даже пытался работать с электроникой. Но на первом месте для меня работы с участием хора. Может быть, потому, что в детстве я пел в Московской капелле мальчиков и до сих пор не порываю с пением в хоре.

– Какие ваши сочинения кажутся вам особенно удачными?

– Я далек от того, чтобы ответить на этот вопрос подобно Арнольду Шенбергу, который говорил, что ему нравятся все его сочинения, и все они кажутся ему выдающимися. Для меня важны, прежде всего, мои крупные работы – оратория на евангельские, православные канонические и народные тексты «Русские страсти», поэма на стихи Даниила Андреева «Белый ковчег». Могу назвать и те опусы, у которых сложилась благополучная исполнительская судьба – кантата «Рождественские колядки» по мотивам славянского фольклора, «Музыкальные иллюстрации к повести Василия Шукшина “До третьих петухов”».

– Вы несколько лет председательствуете в комиссии музыки для русских народных инструментов Союза московских композиторов. В чем вы видите актуальность народного оркестра?

– Я воспринимал бы эту комиссию шире – как комиссию музыки для народных инструментов вообще, ведь у нас многонациональное государство. Народный оркестр может звучать современно. Помню, еще в 1980-е годы Оркестр имени Осипова под руководством Николая Калинина сыграл в Зале Чайковского «Пять пьес на темы русских народных песен» Виктора Екимовского. Это сочинение 1969 года, но, думается, и сегодня оно слушалось бы с интересом. Для оркестра народных инструментов сейчас нешаблонно пишут многие молодые композиторы, среди которых Григорий Зайцев, Алексей Павлючук.

– Причисляете ли вы себя к какому-либо композиторскому сообществу?

– И да, и нет. Помню, когда Андрей Микита приглашал Андрея Головина в группу МОСТ (Музыкальное объединение «Современная традиция»), один Андрей ответил другому, что он – «кот, который гуляет сам по себе», индивидуалист и выше того, чтобы состоять в каких-то объединениях. Я такой подход понимаю, но тем не менее сам не отказался вступить в МОСТ. Не часто, но бываю на встречах, показах и обсуждениях музыки членов группы. Мне кажется, что творческое общение с коллегами – дело чрезвычайно полезное и перспективное.