– В ближайшем будущем вы представите очередного вердиевско-шекспировского героя – сэра Джона Фальстафа в премьерном спектакле Мариинского театра.

– Да, в моем репертуаре уже больше десяти партий в операх Верди. Для погружения в образ Фальстафа нужно много времени, которого мне не хватает. Одно дело – войти в партию Грязного в «Царской невесте», поскольку партия на слуху и я обожаю эту роль, а потому ввелся в этот спектакль с одной репетиции, другое дело – Фальстаф: игровая партия, которую недостаточно только спеть, в ней нужно жить, погрузиться в нее на 300%, проработать все детали, чтобы полноценно исполнить.

Для меня главное – погружение в музыку, в которой все написано. «Фальстаф» – последний шедевр Верди, вершина его оперного творчества, где он сделал все, что знал и умел. Это очень сложный, насыщенный текст, мне хочется подготовить его очень хорошо. Все мы немного эгоисты, как Фальстаф, – любим только себя в ущерб другим. Я его понимаю и, возможно, хотел бы пожить его жизнью. Если бы у меня было девять жизней, как у кота, одну из них я бы попробовал, чтобы спеть Фальстафа. А поскольку мне не дано столько жизней, я хочу скрупулезно подойти к подготовке этой партии, задействовав все нюансы.

– Насколько благодарна для певца музыка Верди?

– Это шедевральная музыка для пения. Не знаю, какое мнение на этот счет у сопрано, меццо-сопрано, теноров и басов, но для баритона он написал гениальную музыку. Уж за что он так любил баритонов?.. Никогда не устану его петь. Надеюсь, что до старости Верди меня не оставит.

– Макбет в одноименной опере для вас стал наряду с Симоном Бокканегрой коронной партией. Трудно было психически вжиться в этот образ?

– Эта партия сразу вошла в кровь. Я начал ее репетировать с Марией Бонч-Осмоловской, которой уже, к сожалению, нет в живых, она подготовила со мной эту роль. Готовясь к спектаклю, я смотрел записи с премьеры в Мариинском театре с Сергеем Мурзаевым и Ириной Гордей. Мария же помогла мне вытянуть из меня что-то мое, индивидуальное. Все истерики героя, видения первое время вызывали у меня ощущения, будто я попал в его шкуру. Есть такие роли, которые глубоко входят в тебя.

– Насколько вы позволяете ролям «входить в себя» – не боитесь последствий?

– Я не боюсь полностью погружаться в героя. Иногда даже до самозабвения. Однажды мы с Ильдаром Абдразаковым пели в «Дон Карлосе», и в дуэте короля Филиппа с маркизом ди Поза я зашелся так, что, как сказал, выходя со сцены, «вообще потерялся». Помню, на сцене я действительно подумал, что нахожусь уже где-то там, далеко: настолько все стало явью – скрежет цепей, кровь…

– Минувшим летом вы дебютировали на Зальцбургском фестивале в партии Томского в «Пиковой даме». Какие остались впечатления от работы с маэстро Марисом Янсонсом и режиссером Хансом Нойенфельсом?

– С Марисом Арвидовичем я работал впервые. Чайковский был бы счастлив такому исполнению своей оперы. На генеральной и предгенеральной я услышал в оркестре Венской филармонии не только мощь, но и душевность. Во время вступления вспоминалось стихотворение Пушкина о буре: «То, как зверь, она завоет, то заплачет, как дитя». Янсонс нашел очень тонкие грани в хорошо известной музыке. С певцами он был тактичен донельзя, представив идеал дирижера в работе над репертуаром.

Янсонс – легенда музыкального Олимпа. Нойенфельс – представитель немецкой режиссуры, о котором говорят: самый великий из скандальных и самый скандальный из великих. Он не требовал чего-то сверхъестественного от нас, он ставил спектакль в силу собственных представлений о нашей жизни, России в целом. Трудно было ожидать что-то от человека, никогда не жившего в России. Да, он много о ней знает, Пушкина читал. Я возмущался только тяжелой шубой в тридцатиградусную жару. А Ханс объяснял мне, что это – «образ богатства». Я уточнил: «Не медведей, которые по улицам в России ходят?» – «Нет-нет-нет, богатства». Он с интересом слушал меня, когда я делился с ним мыслями о том, что образ Томского мало в какой постановке удается раскрыть, что из него, как правило, делают балагура-пьяницу, пошляка и ничего более. А на самом деле – это русский Яго, придумавший историю и воплотивший ее в жизнь. Ему чуть-чуть не хватило, чтобы узнать тайну трех карт.

– Это вы так видите Томского – как «русского Яго»?

– Да, это мое мнение. Мы с коллегами говорили об этом и пришли к выводу, что так и есть. Я предлагал режиссеру: было бы идеально, если бы в некоторых эпизодах неожиданно появлялся Томский. Допустим, он подслушал разговор Германа с Лизой о свидании, а затем в спальне Графини видел и слышал, как Герман «пытает» бабушку, и с невообразимым вожделением ждал, когда же она расколется и назовет три карты. Но этого не случается. Насколько я знаю, публика ждала от Нойенфельса скандала, а его не было, и потому этот спектакль показался ей не слишком интересным. Ожидания не оправдались. Но я благодарен режиссеру за то, что на сцене не было порнографии и патологий.

– Какие вас ждут гастрольные маршруты в обозримом будущем?

– Сейчас у меня появился новый агент, с которым мы обсудили много интересных предложений. Новая вердиевская высота – «Разбойники» в Мюнхене. В Венской Штаатсопер меня ждет Яго в «Отелло». В Глайндборне на фестивале – «Луиза Миллер» Верди, а осенью – «Трубадур» в Берлинской Штаатсопер, там же будет и «Хованщина». В Париже – «Снегурочка» Римского-Корсакова.

На снимке: В. Сулимский – Макбет

Фото Наташи Разиной/ Мариинский театр