Родившийся в Ташкенте, учившийся в Израиле и проживающий сегодня в США Ефим Бронфман по праву считается одной из самых ярких личностей в сфере академической музыки. Эмигрировав из СССР в юношеском возрасте и получив профессиональное образование на Западе, Бронфман тем не менее продолжает в своей игре традиции русской пианистической школы. Сегодня он желанный гость самых престижных фестивалей и выступает с лучшими оркестрами и дирижерами. С Мариинским театром, благодаря дружбе с Валерием Гергиевым, у Ефима Бронфмана сложились особые отношения – в своем напряженном графике он находит время для нечастых, но регулярных выступлений в Петербурге. В прошлый приезд в Мариинку в декабре 2015-го Бронфман поразил исполнением трех сонат Прокофьева и сыгранным с оркестром под управлением Гергиева Вторым концертом Бартока. На этот раз пианист представил в ансамбле программу из сочинений Моцарта, Бетховена и Шуберта, показав, что классическая ясность и строгость в его интерпретации столь же убедительна, как и модернистская экспрессия.

Открывшая вечер Соната до мажор Моцарта (К. 296) сразу же показала разницу темпераментов и подходов к звуку у скрипача и пианиста. Профессор Манхэттенской школы музыки, дающий уроки и мастер-классы по всему миру, Цукерман играл достаточно плотным, «земным» звуком, слегка утрируя штрихи, словно показывая ученикам, на что нужно обратить внимание. Бронфман же, напротив, придал звуку легкость и даже невесомость, добившись вместе с тем с помощью штрихов и педали того особого «сфумато» (присущего, в частности, игре Гилельса), при котором отчетливо слышна каждая нота.

Обозначенный в Моцарте контраст «земного» и «небесного» еще яснее обнаружился в шубертовской Сонате ля мажор, носящей заголовок «Большой дуэт». В этой сонате, созданной Шубертом на закате его короткой жизни, исполнители превосходно передали поразительное сочетание молодости и одновременно усталости и разочарования земным миром. Особенно прекрасной получилась медленная часть с ощутимым тонким мерцанием света и тени и «небесными» трелями, в которых слышались голоса райских птиц.

Второе отделение было полностью посвящено музыке Бетховена. Здесь Бронфману удалось найти необходимый баланс между активно-действенным и созерцательным началом. Ровесница XIX века Пятая скрипичная соната op. 24, «Весенняя», начинается с совершенно «моцартовской» певучей, льющейся мелодии, сопровождаемой характерными альбертиевыми басами – популярной лексемой классического стиля. С первых же звуков пианисту с помощью интонирования и туше удалось добиться эффекта «воздушной прослойки» между нотами, каждая гармония словно была озарена сиянием струящегося весеннего света. Звучащую в руках Цукермана скрипку можно было скорее уподобить педантичному философу, размышляющему о небесах, но твердо стоящему не земле. Играющие в русле принятой академической школы музыканты сумели найти в Бетховене качества, роднящие его с XX веком, – перед слушателями предстал не музейный классик, а гений, услышанный сквозь призму опыта поколений потомков. Так, Скерцо с его прихотливыми, подчеркнуто неожиданными акцентами у Бронфмана больше напоминало одну из частей «Пульчинеллы» Стравинского, нежели музыку париков и камзолов. На бис прозвучал финал из бетховенской Восьмой скрипичной сонаты, в котором танцевальное мотто опять же больше апеллировало к стилю Бартока и Кодая, нежели к классическим обработкам народных танцев.

Подобное смелое обращение с классикой – один из действенных способов представить искусство как живой диалог. Практика показывает, что талантливым и вдумчивым интерпретаторам, становящимся настоящими сотворцами, также доступны «беседы» и стилистические игры с прошлым, как и современным композиторам, допускающим в своей музыке аллюзии на ушедшие эпохи.

Фото Наташи Разиной