Эти два концерта стали настоящим подарком для отечественных меломанов, соскучившихся по уходящему ныне большому академическому романтическому стилю. Наш век с его невиданным ранее ростом информационных технологий и требованием всевозможных новинок повлиял и на классическое искусство, разделив музыкантов и коллективы, за редким исключением, на тех, кто продолжает жить «по старинке» (часто деградируя при этом), и тех, кто постоянно ищет новые концепции, используя всю свою интеллектуальную мощь. Сейчас уже мало просто исполнить симфонию – надо найти в ней что-то новое и постараться удивить этим публику. В этом плане Даниэль Баренбойм во главе Берлинской штатскапеллы выглядит неким «реликтом флоры», который продолжает расти и приносить плоды, несмотря на изменившийся культурный климат. Закрывая во время концерта глаза, дабы абстрагироваться от современных реалий, я ловил себя на мысли, что примерно такое же звучание я слышал в записях дирижеров-классиков 60-70 годов и что сейчас на дворе не XXI век с его гаджетами и коммуникациями, а начало второй половины XX века, когда люди ходили на концерты, как в храм. Для Баренбойма подобное отношение к музыке – не поза, а искренняя позиция. Неслучайно во время общения с петербургскими журналистами дирижер несколько раз упоминал имя главного петербургского музыкального жреца второй половины XX века – Евгения Мравинского, который некогда поразил молодого Даниэля своей «холодной экспрессией». Однако в отличие от Мравинского – он строил каждую исполняемую симфонию, подобно небесному архитектору, обозревая и обнажая всю красоту конструкции, – Баренбойм в своей интерпретации просто погружается в потоки музыки, элегантно следуя за ее течением, и придавая общему звучанию легкий ностальгический флер.

Первый концерт открылся торжественными звуками увертюры Вагнера к опере «Нюрнбергские мейстерзингеры». В звучании музыки было не помпезное величие, а безыскусная простота, очарование немецкого бюргерского быта, который с такой любовью представлен Вагнером в этой опере. Зато в исполненных вслед двух симфонических фрагментах, обрамляющих оперу «Тристан и Изольда», Вступлении и «Смерти Изольды», всех, кто привык к страстно-импульсивной трактовке этой музыки Валерием Гергиевым, Даниэль Баренбойм поразил философской отстраненностью: подчеркнуто сдержанный темп, теплые бархатные струнные, сглаживание динамических контрастов. Дирижер словно наблюдал над вечной любовной драмой с позиции умудренного жизнью человека, познавшего цену страстям и понявшим тщету мира.

Во втором отделении концерта публику ждал монументальный опус Рихарда Штрауса – симфоническая поэма «Жизнь героя». Удержать слушательское внимание в этом сорокаминутном произведении, которое композитор посвятил самому себе, Баренбойму помог огромный опыт работы в театре (сегодня он – руководитель «Ла Скала» и Берлинской государственной оперы). Темы-характеры (сам герой, его супруга, злобные критики) оживали под дирижерским взмахом, звучание оркестра – плотное, массивное – в целом соответствовало эстетике Рихарда Штрауса; на фоне сверкающих оркестровых красок особенно выделялось скрипичное соло, блистательно сыгранное первым скрипачом оркестра Вольфрамом Брандлем. После продолжительных аплодисментов на бис прозвучал пронзительно прекрасный &laquoValse triste» (известный в русском переводе как «Грустный вальс») Сибелиуса и торжественный полонез из оперы «Евгений Онегин» Чайковского.

Во второй день своего выступления в Петербурге Баренбойм и его оркестр представили две симфонии: хрестоматийно известную «Неоконченную» Шуберта и весьма экзотичную для отечественных подмостков Вторую симфонию англичанина Эдуарда Элгара. В Шуберте, кстати, можно было увидеть разницу между подходом к концепции целого у Баренбойма и любимого им Мравинского. Для Мравинского этот довольно часто исполняемый им опус – вопрошание о тайнах бытия, о неведомом роке, рушащем человеческую жизнь. Баренбойм переводит «Неоконченную» в человеческое измерение, придавая симфонии черты романтической поэмы. Несмотря на довольно большой состав Берлинской штатскапеллы (по числу музыкантов в оркестре), симфония прозвучала интимно и камерно, пленяя своей глубокой задушевностью. Вторая симфония Элгара стала, пожалуй, самым сложным для восприятия произведением. Уловить общую концепцию симфонии, «растекающейся» позднеромантическими гармониями и с весьма рафинированными темами, было непросто. Кстати, Баренбойм дирижировал этой монументальной сорокапятиминутной вещью наизусть – впрочем, как и всей программой.

В отличие от заявленного в первый день в программе Рихарда Вагнера, чье двухсотлетие в этом году широко отмечалось, музыка другого громкого юбиляра, Джузеппе Верди, оказалась «запрятанной» в заключительных бисах. Его увертюра и вступление к третьему акту «Травиаты» были подобны сокровенным строкам из дневника человеческой жизни – надежды, желания, их закат и угасание. И дабы не оставлять публику в меланхолическом настроении, в самом финале Даниэль Баренбойм блистательно продирижировал увертюрой к «Сицилийской вечерне», где кипение страстей было передано со всей мощью, на которую способно подлинное искусство.