Программа была полностью посвящена произведениям Бетховена, и главной интригой вечера стало участие в концерте одного из самых глубоких и необыкновенных музыкантов наших дней – румынского пианиста Раду Лупу. В этом сезоне с разными дирижерами и оркестрами Лупу исполнил цикл бетховенских фортепианных концертов. Для финской столицы был выбран Пятый, ми-бемоль мажорный, получивший от первого издателя подзаголовок «Императорский». Необычайные технические сложности длящегося около сорока минут концерта могут провоцировать солиста на то, чтобы подчеркнуть лишь внешний виртуозный блеск и благодаря этому весьма выгодно продемонстрировать собственные технические способности. Раду Лупу своей игрой перевернул привычные хрестоматийные представления и придал концерту необычайную, лирически пронзительную глубину, показав всю бездонность и необыкновенность этого опуса. 

Бетховен создал свой концерт в 1809 году и посвятил его брату австрийского императора, своему ученику и высочайшему покровителю эрцгерцогу Рудольфу, которому позже будут посвящены самые глубокие и сокровенные произведения, такие как «Торжественная месса» и ряд поздних сонат. Посвящения получившему кардинальский сан Рудольфу для Бетховена всегда означали что-то большее, чем просто обращение к земному человеку. В полемике с рецензентами Бетховен заявлял, что названия частей его, также посвященной Рудольфу, Сонаты № 26 – «Прощание», «Разлука», «Встреча» - следует понимать не как буквально обращенные к какому-либо лицу, но как определенные состояния души. Собственно, в трактовке Раду Лупу концепция Пятого фортепианного концерта оказалась очень близка именно этой сонате. Три части – полная драматических коллизий и маршевых ритмов первая, возвышенно-небесное Adagio и экстатически-восторженный финал – стали формой для отображения самых разных эмоциональных состояний, и солист четко обозначал постоянное стремление Бетховена преодолеть земное притяжение, чтобы вырваться в небесные сферы. Рояль был подобен живому существу, чутко отзывающемуся на каждый нюанс и изгиб музыкальной фразы. Каждая нота под руками мастера была подобна драгоценности, каждый пассаж пропевался и имел свой смысл, подобно тому как в барочной музыке в само направление движения вкладывалось символическое значение: движение вверх – стремление к небесам, восходящие арпеджио – взмахи ангельских крыльев, хроматический спуск вниз – сошествие во ад. Вольно или невольно Раду Лупу заставил жить музыку Бетховена символическими категориями, показав не только ее ценность саму по себе, но и тесную связь с искусством прошлого и будущего. Тени Баха, Моцарта, Шуберта проскальзывали в искусных пассажах, в строгой ангельской песни во второй части Adagio, в самом страстном томлении по горнему миру. 

Взаимодействие между солистом и оркестром также происходило особым образом, они были действительно как единый организм. Раду Лупу не просто ждал отыгрыша оркестра, после которого ему необходимо вступить, он продолжал жить вместе с музыкой, внимательно вслушиваясь в оркестровую ткань, и затем умело взаимодействовал с разными группами инструментов, заставляя рояль петь вместе со скрипками, рокотать вместе с виолончелями и контрабасами и резонировать с духовыми. Если переводить слово «концерт» как состязание, то в данном случае оно происходило не столько между солистом и оркестром, сколько между солистом и дирижером, и это было особое творческое соревнование, работающее на создание общего замысла. Раду Лупу задавал саму агогику музыкальных фраз, а стоящий за пультом Юкка-Пекка Сарасте следил за динамикой и общим темпоритмом, благодаря которому идеально выстраивалась форма. Всю программу Сарасте дирижировал наизусть, удачно выстроив последовательность произведений в порядке их создания. Перед Пятым фортепианным оркестр сыграл увертюру к балету «Творения Прометея», продемонстрировав полную слаженность и безупречную штриховую технику, во втором отделении прозвучала Седьмая симфония, в которой чувствовалась все та же тоска по небесам, а четыре части были подобны четырем актам драмы о человеческих надеждах, упованиях, скорбях и возвышенной мечте. Сарасте железно выдерживал четкий ритм, пронизывающий всю симфонию и подобный вселенской пульсации. Космос внешний смыкался с космосом внутренним, обозначая единство мира и человечества в нем.