Выпускник Национальной музыкальной академии Украины им. П.И. Чайковского Андрей является сегодня солистом Академии молодых певцов Мариинского театра, хотя о его артистических успехах уже знают и в Зальцбурге, и в Глайндборне, где он выступил в операх Доницетти, Пуччини и Моцарта. В 2011 году Бондаренко стал финалистом Международного конкурса BBC в Кардиффе «Певец мира» и обладателем приза за камерное исполнение (Song Prize). Он не гонится за количеством партий, предпочитая оттачивать до совершенства небольшой репертуар, в котором должен знать смысл каждой ноты.

– На роль Билли Бадда вас пригласил, вероятно, музыкальный руководитель постановки?

– Да, меня пригласил Михаил Татарников. Он лелеял давнюю мечту поставить эту оперу. А у меня была давняя мечта спеть эту партию. Еще в консерватории мне было любопытно, какие еще партии написаны для баритона, кроме общеизвестного традиционного баритонового репертуара. Я откопал «Пеллеаса» и «Билли Бадда», и обе этих партии мечтал спеть. Сейчас два этих гениальных произведения – мои любимые оперы. В них очень глубокие драматические истории. В течение одного года у меня осуществились сразу две мечты: я спел Пеллеаса и Билли. Не думаю, что где-нибудь в Европе мне бы так повезло. Я счастлив, что у меня появилась возможность первого исполнения именно в Петербурге – в Мариинском и Михайловском театрах.

– Вилли Декер приезжал в Петербург всего на неделю. Ему удалось за такой короткий срок донести до вас свои идеи?

– Декер – классный режиссер, который убедил меня в том, что режиссер – не то, чему можно научить, а призвание, талант от Бога. Получилось так, что ассистент возобновления Сабина Хартманнсхенн подготовила спектакль с нами очень качественно, поэтому Вилли оставалось углубить образы, довести их до совершенства. Работать с ним было очень интересно. Во время наших бесед о Билли, главном герое оперы, он проводил параллели с буддизмом. Мы говорили о том, что явление смерти для Билли – абсолютно естественное: он ее не боится, его не трясет при упоминании о ней. О том, насколько чист в своих помыслах Билли, говорит не только его белая рубаха, но и световые решения ряда сцен с его участием. В одной из них, когда капитан Вир открывает дверь, на сцену падает луч света, как от божества. Режиссер проводил параллели с ангелом и дьяволом, когда рассказывал о Билли и Клэггарте.

– Насколько вы почувствовали в отношении Клэггарта к Билли гомосексуальное начало?

– Это чувствуется еще на уровне либретто. Но Клэггарт очень боится возникнувшего чувства к Билли.

– О чем, по-вашему, опера «Билли Бадд»?

– Для меня с самого начала, как только я познакомился с этой оперой, было ясно, что она, прежде всего, о времени, в котором все происходит. Если бы не обстоятельства времени – войны, законов, всего этого могло бы не быть.

– Но в опере силен смысловой слой, связанный и с более высоким уровнем обобщения, не только с историческим временем, что приближает ее к притче.

– Эта опера о времени – о черном и белом. Последний ответ в итоге за Виром. Во время репетиций все, включая режиссера, задавались одним и тем же вопросом, не находя на него ответа: почему Вир так поступил? Он мог бы провести суд над Билли в ближайшем порту, подождав несколько дней, не устраивать казнь так скоропалительно, поскольку их корабль плавал в Ла-Манше, до суши было не так далеко. Тайной покрыта и встреча Вира с Билли, поскольку непонятно, о чем они говорили. В опере этот момент отражен в оркестровой интерлюдии. В новелле Мелвилла этот эпизод тоже есть и тоже покрыт тайной. Но мне нравится такая недосказанность, когда зритель выходит из театра с вопросами.

– Насколько вам сложно петь современную музыку? Диссонансы как будто сложнее консонансов?

– А мне они почему-то ближе. Возможно, по молодости. К традиционному баритоновому репертуару я приступлю, наверное, лет через десять. Сейчас стараюсь подготовить себя к этому, потому что к традиционному репертуару надо быть готовым – личность должна сформироваться. Когда Риголетто или Мазепу поют 30-летние, это выглядит смешно – необходим жизненный опыт.

– Вы, наверно, были отличником по сольфеджио?

– Нет, сольфеджио я как раз ненавидел. Может быть, такова природа моего слуха, свойство моей психофизики – петь диссонансы с легкостью. Во всяком случае, я чувствую себя очень хорошо и когда пою Билли Бадда, и когда пою Пеллеаса. Правда, ритмические сложности были, но я их преодолел.

– А у кого вы учитесь актерскому мастерству?

– Разумеется, я читал Станиславского, в свое время у меня был хороший педагог в Киеве. Я хожу в театры, смотрю фильмы, то есть многое происходит путем самообразования. Интересуюсь всем, что происходит в мире.

– Как вам пелось на английском?

– С Билли было легче, поскольку я знаю английский – выучил его, когда полгода жил в Англии, участвуя дважды в постановках Глайндборнского фестиваля, – пел Малатесту в «Дон Паскуале» Доницетти и Марселя в «Богеме» Пуччини. В 2014 году буду петь там Онегина. С «Пеллеасом» пришлось сложнее. Непросто было выучивать каждое слово, запоминая, что оно означает, поскольку у Дебюсси, как известно, декламационный стиль.

– Постановка «Пеллеаса и Мелизанды» в Мариинском получилась очень мрачной, решенной в стилистике едва ли не фильма ужасов. Спектакль открыл для вас что-то новое в драматургии оперы?

– Спектакль открыл для меня образ Пеллеаса больше, чем закрыл. С режиссером было интересно работать, хотя его версия оказалась перпендикулярной музыке.

– В чем смысл этой версии?

– На первой же встрече с солистами он сказал, что спектакль будет о черном, а не о белом, к чему я отнесся с пониманием. Спектакль Креймера – об обстоятельствах, в которых все происходит. Но ведь и у Метерлинка, если разобраться, места, где происходят события «Пеллеаса», страшные. Мне не нравится, когда у человека есть сложившаяся концепция роли, не подлежащая сомнению. Я – за открытость. К тому же мы, певцы, участвуем сегодня в разных постановках, поэтому очень интересно делать одну и ту же роль по-разному.