- Евгений, с Вагнером у вас есть что-то мировоззренчески близкое? Не зря ведь вас и в Байройт приглашали…

- Я бы так не сказал. Не думаю, что во мне обнаружили какой-то уникальный ценный кадр. Просто примелькался, тем более что Байройтский фестиваль – не из самых разборчивых в смысле певцов. Судьба так сложилась – я оказался в международной вагнеровской команде певцов. Куда ни посмотришь, поют одни и те же – Аня Кампе, Клаус Флориан Фогт, Франц Йозеф Зелиг, Эвелин Херлициус, Рене Папе, Фальк Штрукман, – значит, я в правильном направлении работал.

На Западе действуют определенные законы: ты будешь петь только то, в чем тебя видят, и ни о чем другом не надо мечтать. В рамках отдельно взятого театра с отдельно взятым артистическим директором, разумеется. Шаги «вправо и влево» очень сложны. В Метрополитен, например, мне поставили тавро оперного синистера, поэтому вряд ли дадут спеть Амфортаса, – вероятно, буду там всю жизнь Клингзором. Это только к звездам обращаются с вопросами «а что вы хотите спеть?». Всех остальных распределяют жестко и редко пускают в другой огород. Но еще не вечер, я только жить начинаю, можно сказать.

- Хорошо помню ваш дебют в партии Голландца в Мариинском театре, которую вы исполнили так, будто она только для вас и была написана.

- Сейчас мне кажется, что рановато было браться за эту партию, но маэстро, очевидно, почувствовал во мне некий вектор дальнейшего развития. Должен заметить, что он никогда не был чужд определенного риска, всегда считал, что если хочешь научиться плавать – ныряй в воду. Я с ним в этом смысле согласен. На Западе, например, осторожно начинают с Моцарта, потом не менее осторожно переходят к Беллини, годам к тридцати пяти – к Верди и так далее, постепенно, шаг за шагом. «Научный подход», гарантирующий соответствие возраста вокальным характеристикам той или иной партии. Для меня в этом всегда не хватало необходимого драйва. Я старался браться за то, чего заведомо не мог сделать, и таким образом развивался.

Мой голос был тогда не слишком интересный (хотя перспектива чувствовалась), я был молод, и надо было ждать, когда он созреет. Для баритона тесситура была высоковата, а для баса не было прочных низов. Была опасность остаться компримарио на всю жизнь, если не дать себе настоящей нагрузки для скачка вперед. Ждать было некогда, и я стал браться за взрослые партии. В моем случае это представлялось единственно возможным выходом.

- Если вас так ценят в вагнеровском репертуаре на Западе, значит, ваш немецкий – на хорошем уровне?

- Немецкий язык фонетически очень сложный, и чтобы петь на нем практически без акцента, мне потребовалось 15 лет работы над партиями. Для того чтобы хорошо выучить немецкий разговорный, лучше всего пожить в Германии года три и чтобы у тебя была девушка-немка, желательно не говорящая по-английски. Тогда ты, может, и заговоришь по-немецки. По учебникам и самоучителям этот язык не выучить.

- Какие впечатления оставила премьера «Тристана и Изольды» в постановке Мариуша Трелиньского в Метрополитен-опере?

- Состав, в котором мне удалось участвовать, выше всяких похвал – уходящее поколение настоящих вагнеровских голосов. Достаточно назвать великую Нину Стемме, певицу уровня Кирстен Флагстад.

Эту премьеру я готовил с маэстро Саймоном Рэттлом. Местами партия Курвенала написана едва ли не выше, чем у Тристана: тесситура жутко «задранная», от певца требуется постоянно покрывать перегруженный оркестр. Плюс сильнейшие эмоции. Адреналиновая партия. Мне очень понравилась.

Курвенал стал очередной моей новой ролью, которую я исполнил впервые сразу на сцене этого прославленного театра без обкатки дома. К ней я долго опасался прикасаться, наконец решился и с каждой репетицией осознавал все глубже, что она становится одной из моих любимых. В ней есть все: страдание, радость, разочарование, надежда, вера, любовь, дружба – весь спектр человеческих чувств. К тому же она – в числе лучших страниц Вагнера.

«Тристан и Изольда» – шедевр, понять который можно лишь пройдя определенный путь. Признаюсь, опера мне поначалу совсем не нравилась из-за утомительных длиннот, повторений. Но после двух месяцев работы я понял, что это – космос, бесконечность. Композитор сумел остановить время именно в этом произведении.

Надеюсь вскоре исполнить Курвенала в Мариинском театре – обкатав ее в Метрополитен-опере, можно смело выходить на любую сцену, а уж дома сам бог велел.