Петербуржцам несказанно повезло с Григорием Соколовым. Так сложилось, что из российских городов на протяжении многих лет пианист выступает только в Петербурге – городе, где родился и учился. И петербуржцы платят ему сполна, планируя один раз в году, в двадцатых числах апреля, один вечер проводить к компании музыканта. Человек традиций Соколов приезжает в Петербург именно в апреле, месяце своего рождения. Его сольные концерты здесь стали культурным феноменом, по которому можно писать исследование о нравах и обычаях филармонического сообщества. А Соколова приходят послушать представители самых разных социальных слоев: от «филармонических старушек» и студентов профильных учебных заведений до представителей бизнес-сообщества с семьями. Соколова здесь почитают за музыканта-легенду не только искушенные эксперты и знатоки, но и те, кто не всегда отличат мажор от минора, а диез от бемоля, и готовы внимать всему, что бы он не играл. В этом, бесспорно, кроется некая магия имени Соколова. 

Именно Соколов воплощает своим творчеством великую традицию русской фортепианной школы, за которой стоят имена Рихтера, Гилельса, Нейгауза, Софроницкого. Магнетизм Соколова укрепляется еще и тем, что музыкант почти не дает интервью, не разбрасывается фактами своей личной жизни, в полном смысле слова сохраняя тайну, открывая ее лишь в музыке. При всей дистанцированности, порой герметичности в игре Соколова всегда слышна «личная нота», мотив биографии. В этом году программа его сольного концерта как нельзя больше соответствовала исповедальности, которой так много в музыке Шопена. Первое отделение было посвящено Третьей сонате. Музыкант начал ее первую часть Allеgro maestoso непривычно негромко, без романтической амбициозности вопреки риторике зачина, водопадом обрушивающегося с вершины-источника. Было слышно, что музыканту не хотелось пафоса. Скерцо II части пронеслось как арабеск, легкомысленный шелест беспечной dolce vita. Главный смысловой акцент пришелся на медленную часть – Largo, в котором пианист, казалось, готов был оставаться вечно: в ней словно остановилось Время, и здесь он позволил себе много пафоса. В сияющем си мажоре был слышен благодарственный гимн. Все внимание сконцентрировалось на светоносной вертикали, в которой не было упущено ни одной ноты, как не упускалась из внимания ни одна божья тварь в дни сотворения мира. Ощущение надмирного покоя, парения пианист создавал, искусно выстраивая баланс между слоями фактуры, максимально высветляя колорит. В рондо финала, в котором биографам композитора чудился и образ скачущего Мазепы, и предвосхищение полета валькирий, проявление демонического, интерпретация Григория Соколова была далека от подобной риторики. Он задал более чем умеренный темп, выбрал слегка приглушенную динамику, отчего в его рефрене так сильно чувствовалась усталость от вращения маховика судьбы. 

Во втором отделении были исполнены десять мазурок из разных опусов. В них восхищала изящная графическая прорисовка, поразительно мягкое туше, культ негромких звучностей, стремление остановить мгновение. Тихую неторопливую речь польско-французского композитора Григорий Соколов передавал с филигранной точностью медиума, вслушивавшегося в Пространство и Время. Возможно, пианист стилизовал игру под старину, под звучание роялей времени Шопена, добиваясь поразительного эффекта даже не столько поющего рояля, сколько звучания живого человеческого голоса, как если бы нам вдруг удалось попасть в салон шопеновской поры и стать свидетелем интимной беседы композитора с очаровательными соотечественницами. В так называемом третьем отделении концерта, впрочем, давно ставшем традицией, за Шопеном последовал любимый Соколовым Шуберт – его три экспромта, одна из пьес опуса D. 946, после чего пианист вновь вернулся к Шопену, к его соль-минорной мазурке. А заключительным шестым бисом неожиданно стал самый популярный вальс Грибоедова, который впервые прозвучал среди бисов Соколова.