— Вы возглавили Хельсинкский фестиваль – времени для сольной карьеры камерного и оперного певца осталось меньше?

— Да, руководство фестивалем – это такая большая работа, что не остается времени на оперу. Но я посвятил ей больше пятнадцати лет, причем находясь среди музыкантов самого высокого уровня, и видел почти все. Чтобы вы могли представить, в каком я сегодня живу режиме, скажу, что для меня не редкость такие дни, когда с утра я на репетиции, например, в Кельне, где мы работаем над сочинением Петера Этвёша, вечером на концерте Баренбойма в Хельсинкском Доме музыки, а на следующий день я снова лечу в Кельн продолжать репетиции. Выходит так, что 90 процентов я посвящаю фестивалю, 10 оставляю для личного творчества – главным образом, для концертов. Предложений мне поступает очень много, и они очень хороши. Вагнера я, конечно, петь не буду, у меня камерный голос. Мне интересно исполнить сочинения, написанные специально для меня. И мне важно ощущать себя частью творческого процесса, быть в диалоге с композитором. Композиторы не знают, чего мы хотим и что нам непонятно в современной музыке. Иногда им надо помочь. Но и для певцов открытое искусство – большая ценность.

— Занятиям вокалом уделяете время?

— Когда есть время, я всегда занимаюсь с коучами. Я ведь начал сольную карьеру довольно поздно – в 27 лет, у меня нет полного вокального образования, поэтому мне всегда надо проверять свою вокальную форму, но как хоровой дирижер я образован достаточно, это мой диплом.

— Что составляет сегодня актив вашего камерного репертуара?

— К осени готовлю программу из двух частей: в первой будет «Любовь поэта» Шумана, во второй под общим названием «Белая ночь» постараюсь ответить на вопрос: «почему вам не спится по ночам». Ответы предлагаются такие: любовь, кошмар, религиозная лихорадка. Я смешал джаз и современную музыку с пианистом Кристофом Ларьо, который не только великолепный академический музыкант, но и превосходный джазмен. Сначала представлю эту программу в Тампере, втором по величине городе после Хельсинки, а позже в Париже.

— Несколько лет назад вы участвовали в аутентичной постановке оперы «Ипполит и Арисия» Рамо, показанной в Париже в сопровождении ансамбля Le Concert d’Astrйe под управлением Эмманюэль Аим. Какие впечатления остались от этого грандиозного проекта?

— Меня поразила эта постановка, которая при всей своей «музейности» не утратила и коммуникативности, способности «говорить» с современным зрителем. Не было ни малейшего ощущения, что я пришел в музей смотреть на историческую оперную машинерию. Это поразительно, но, на мой взгляд, система барочной жестикуляции сохранила в себе силу воздействия. Всем певцам пришлось освоить и хореографию – как оказалось, упоительную, восхитительную. Я пел до тех пор немало барочной музыки, но никогда не сталкивался с необходимостью жестикулировать, а здесь получил невероятное удовольствие. Этот «язык» работает. Мы живем в совершенно другом театральном измерении, где зрители не всегда сразу могут войти в разные «языковые» манеры. Французское барокко благодаря системе риторически выразительных жестов удерживало более сильную связь со зрителями, и они намного лучше понимали происходящее на сцене, как мне кажется. Сегодня мы нередко можем лишь предполагать, догадываться, что хочет сказать наш собеседник тем или иным жестом, больше нам говорят эмоции. Но неплохо было бы иногда напоминать и то, как это происходило несколько веков назад. Сейчас намного более «говорящая», рвущаяся к высказыванию хореография, причем «говорит» она с нами в самых абстрактных формах. После опыта работы над оперой Рамо я убедился, что у певца есть лишь одно средство выражения – голос, эмоция. Но голос и тело при этом как будто отделены, и понять, что тело может выражать что-то одновременно с голосом, словом, интонацией, – это дорогого стоит, это сильное переживание. Как выяснилось, возможность эта актуальна в опере, просто от певцов надо требовать того, что добавит им выразительности, а времени на репетиции, увы, всегда не хватает.

— Вы не хотели бы попробовать поэкспериментировать с барочной оперой на Хельсинкском фестивале?

— Подумать в этом направлении стоило бы, но мы боремся за каждую минуту репетиционного времени, а одна из потенциальных площадок – городской театр – находится на реконструкции. Но в 2020-м у нас появится Дом танца, который все очень ждут.

— Как будет меняться фестиваль с вашим приходом?

— Я пришел из области академической музыки, но меня восхищает и рок-музыка, и другие искусства – театр, новый цирк, визуальные искусства. Не стану скрывать, что «шляпу певца» я на себе оставляю, но рекламировать себя как вокалиста на этом фестивале в мои задачи не входит. Этот мультикультурный фестиваль заинтересован в вовлечении максимального количества форм и жанров и привлечении всех типов публики. Я вижу своей задачей соединять разные искусства, при этом не смешивая их, и смотреть, что получится. Это мне кажется перспективным.

Фото Petri_Anttila