– Алексей, 15-летие вашего «Круглого Бенда» вы отмечали в расширенном составе программой из сочинений одного из немногих джазовых композиторов в полном смысле слова. Что вас связывает с Юрием Маркиным? 

– Юрий Иванович – один из самых важных людей в моей жизни. В общем-то, это семейная история. Мой отец учился у него в конце 1970-х – начале 80-х по классу фортепиано в училище в Электростали, потом я в училище на Ордынке, играл в его студенческом биг-бенде, внимательно разбирал его партитуры. Юрий Иванович – необычный человек для джазового мира. Он учился в Московской консерватории по классу композиции у Родиона Щедрина, правда, не закончил обучение: по его словам, «не хотел сдавать политические предметы». В какой-то момент Щедрин сказал: «Юра, мне тебя больше учить нечему». Но Юрию Ивановичу композиции было мало, ему была интересна и импровизационная стихия. Таких, как Юрий Маркин, у нас очень мало: я могу назвать только Юрия Чугунова, Германа Лукьянова и Вячеслава Гайворонского. 

– Если вы имеете в виду сильное композиторское начало, то да, это их объединяет, но по творческой ориентации Гайворонский как музыкант левых взглядов явно выпадает из этого ряда. 

– Все они имеют свое лицо, свой индивидуальный путь в джазе. Что касается Юрия Маркина, то он импровизирует в традиционном стиле и делает это изощренно, прекрасно владеет импровизационной техникой, которую отшлифовал за долгие годы. Но при этом он знает левые пути и может ими следовать. Говорит он буквально следующее: «Сейчас многие играют современный джаз, а я вопреки моде играю джаз традиционный. Но если бы все играли в русле традиции, я играл бы авангард». 

– Интересно послушать «авангардного» Маркина. Не на контрабасе, не времен Квартета Алексея Козлова с Александром Пищиковым и Владимиром Васильковым, а сегодняшнего, на фортепиано. 

– У меня есть идея записать альбом из музыки Юрия Ивановича, где он в качестве пианиста и трио «Круглого Бенда» будут играть ближе к фри-джазу. Назовем мы его «Я верю в Атлантиду» (это композиция мэтра, очень красивая и мелодичная). 

– По тем сочинениям, которые звучали в концерте, действительно можно сказать, что стихия Маркина – это, прежде всего, мейнстрим, но очень индивидуализированный, по степени индивидуализации материала близкий Герману Лукьянову. Очень оригинальные темы, но не всегда развитие и, особенно, импровизационные соло выдерживают эту степень оригинальности. Как известно, чем сложнее тема, тем труднее ее разрабатывать, импровизатор должен быть не просто суперпрофессионалом, но и по-настоящему творческим человеком. 

– Здесь все импровизационные соло по большому счету подчинены общей композиции. И я считаю, что солисты с этой задачей соподчинения справились достойно. 

– Одно время вы играли в легендарном ансамбле «Каданс» Германа Лукьянова и даже продюсировали диск «Постоянная величина». Этот творческий альянс продолжает существовать?

– С Лукьяновым мы постоянно на связи, но, к сожалению, сейчас я в «Кадансе» не играю, нет времени на репетиции. Недавно мы с Германом решили выпустить еще один диск, в который войдет его неизвестная музыка. Это композиции, которые мы только репетировали, но потом нигде не играли. Мне кажется, они близки к фри-джазу.

– Действительно? Лукьянов же критически относится к авангарду… 

– Кое-где он использует элементы 12-тоновой техники; у него есть пьеса «Одуванчик», посвященная Орнетту Колману, то есть это выходы за пределы мейнстрима и за рамки собственной концепции. Именно поэтому эта музыка не входила ни в диски, ни в концертные программы. И все-таки Лукьянов – самый левый среди традиционалистов (как и Маркин).

– Какие коллаборации на сегодняшний день для вас особенно важны?

– Думаю, абсолютно все. Перечислять можно долго, но особенно сейчас важны дуэты: с барабанщиками/перкуссионистами Олегом Юдановым, Владимиром Тарасовым, с немецким пианистом Йоахимом Кюном.

– Недавно вышел ваш с Кюном альбом «Moscow». С моей точки зрения, вы очень разные и дуэт получился контрастным: пламенный романтизм Кюна и ваша холодноватая виртуозность. Нужно ли было преодолевать эту разницу или, наоборот, это был момент, стимулирующий творчество? 

– С Кюном мы моментально нашли общий язык и почувствовали, что понимаем друг друга с полузвука. Конечно, все люди разные, а творческие люди – в особенности, но я думаю, что наш дуэт – это как раз тот случай, когда музыканты идеально взаимодополняют друг друга. 

– Вероятно, «Круглый Бенд» назван так не только по ассоциации с фамилией лидера, но и в смысле «неквадратный». Вы совсем не играете джазовые стандарты и квадраты? 

– У нас были абсолютно разные программы. В основном это, конечно, моя авторская музыка, были и литературно-музыкальные вечера, но играли мы и стандарты, причем неизбитые, малоизвестные широкой публике. Не затем, чтобы их просто исполнить (это бессмысленно), а чтобы выразить ту или иную идею. Например, года три назад у нас была программа, посвященная 85-летию Джона Колтрейна (позже она частично была издана под названием «Следуя за “A Love Supreme”»), где мы развивали идеи Колтрейна, преобразовывая и переосмысливая их с точки зрения ХХI века. 

– «A Love Supreme» все-таки стандартом не назовешь… 

– Ну в каком-то смысле это уже классика. Еще у нас была программа, посвященная Орнетту Колману («Орнеттоколманиада»), где мы исполняли несколько его композиций, препарированных моей поэзией. То есть это тоже такая джазовая классика, которую на обычных джем-сешнз музыканты не играют. 

– Если говорить о классике фри-джаза, то да. И все-таки даже «Lonely Woman» Колмана я бы не стала относить к «вечнозеленым стандартам». А есть ли программы, где вы играете темы, более известные широкой публике? 

– У нас была программа, которую я хотел бы восстановить, и, думаю, рано или поздно это сделаю, – программа, посвященная Чарли Паркеру. Мы играли темы из репертуара Паркера в моих аранжировках, и это был более или менее «квадратный» джаз. Но при этом вводили новшества. Например, «Donna Lee» у нас звучала на три четверти; в «Confirmation» мы использовали мотивы темы Джона Колтрейна «26-2», которая в гармоническом отношении является развитием «Confirmation». 

– Вы практически всеядны. Мейнстрим и экспериментальные новоджазовые проекты, джаз-рок, этно-джаз, новая импровизационная и новая академическая музыка (и не только новая), выходы за рамки собственно музыки – в поэзию, театр… Какое направление вам кажется наиболее перспективным? 

– Все они одинаково перспективны. 

– Тогда расскажите о самых важных для вас проектах, о которых мы еще не успели поговорить. 

– Для меня особенно важны те, в которых отображается русское мироощущение. Буквально на днях мы с ансамблем Яака Соояара будем записывать в Таллине музыку композиторов «Могучей кучки» в наших аранжировках. Интересна разница в ее интерпретации: Яак мыслит по-европейски, пытаясь полностью сохранить гармонию и даже уместить всю тему в джазовый квадрат, то есть быть как можно ближе к оригиналу. Я же, наоборот, пытаюсь отойти от оригинала, видоизменить и препарировать его, чтобы посмотреть на него как бы со стороны. В том же русском ключе – программа «Russian Folksongs in the Key of New Jazz» с Евгением и Анастасией Маслобоевыми, Сергеем Старостиным, Аркадием Шилклопером и другими музыкантами (состав может меняться), недавно записанная на диск. Для меня она привлекательна тем, что здесь нет ограничений для импровизационного самовыражения, для самоидентификации (в отличие, например, от программ тех же Лукьянова или Маркина, где высока степень композиционной заданности). Здесь – полная свобода в реализации собственных идей, которые творчески взаимодействуют с идеями коллег по ансамблю. Совершенно другой проект – с композитором-консерваторцем Алексеем Наджаровым, где мы нашли нечто новое в приемах, средствах выражения. Хотя я не могу быть уверен, что наши изобретения не найдены уже кем-то еще, скажем, в Америке или Европе, – обычно те или иные идеи появляются синхронно в разных точках планеты. Впрочем, не принципиально, кто первый нашел прием. Так вот, у нас родилась идея написать пьесу для исполнителя, одновременно играющего на двух альт-саксофонах. Мы с Алексеем встречались несколько раз, обсуждали технические моменты, и вскоре он сочинил композицию в абсолютно нетрадиционной технике, где четвертитоны, мультифоники и различная препарация объединяются в одновременной игре на двух саксофонах и образуют совершенно необычное звуковое пространство. К тому же во время исполнения оба инструмента разбираются на составные части. Вообще я думаю, что возможности саксофона открыты не более чем на 50–60 процентов и существуют обширные, неизведанные области в игре на нем. 

– Как называется сочинение? 

– Я предложил такое название: «Демонтаж пространства». Алексей пока думает над этим вариантом. Если продолжать говорить о новой академической музыке, в ближайшем будущем в Варшаве мы с композитором Кшиштофом Книттелем планируем записать совместный альбом с видеоартом. Видеоарт используется и в масштабном проекте Алексея Айги «Курёхин: Next» (посвященном 60-летию со дня рождения Сергея), где приняли участие ансамбль «4’33’’», симфонический оркестр и многие музыканты, в свое время игравшие в курёхинских «поп-механиках». 

– Ваш последний альбом с новосибирскими музыкантами Романом Столяром, Сергеем Беличенко и Владимиром Драницей называется «Structure #54». О какой структуре идет речь и почему 54? 

– Это номер новосибирского региона. Имелась в виду структура того пространства, которое мы уловили в момент записи, и это пространство – Новосибирск. 

– Во многих опубликованных записях используются одни и те же ваши темы, то есть материал для импровизации кочует из одного проекта в другой. С чем это связано? 

– В крупных композициях (таких, как «Identification») я не использую старый материал. А вообще не вижу ничего предосудительного в многократном переосмыслении одних и тех же тем, сыгранных другим составом, в другом ключе, в иной импровизационной трактовке. 

– Нет ли у вас такого ощущения, что все уже испробовано, ощущения опустошенности? 

– Как ни странно, нет. Я четко вижу направления, в которых имеет смысл идти и развиваться.

Фото Владимира Коробицына