– Алексей Львович, вы являетесь художественным руководителем собственного музыкального театра, реализующего успешные проекты. Как вы оцениваете то, что происходит сейчас в музыкально-театральном мире?

– Современный музыкальный театр – тайна за семью печатями. Я считаю и, собственно, этому посвятил свою жизнь, что музыкальный театр должен быть актуальным, то есть безусловно интересным современной публике. Сейчас же в театре – не столько современность, сколько «осовременивание» старых произведений, причем, как правило, очень простое: давайте поменяем костюмы, и все будет выглядеть забавно; давайте придумаем такую ерунду, что публика будет со смехом следить за действием. Другой вид нынешнего музыкального театра – это постановки современных опер. Точнее – опер, написанных преимущественно в XX веке и весьма специфическим музыкальным языком, не приспособленным для восприятия широкой публикой. Таков, например, гениальный «Воццек» Альбана Берга. Но в целом авангардная опера в XXI веке ставится очень мало. Вообще же по многим наблюдениям посещаемость оперного театра во всем мире падает. Чтобы завлечь публику, проводятся гала-концерты, показываются всевозможные дайджесты, специально готовятся скандальные постановки. Короче говоря, идет пробуксовка.

В этой ситуации театр, которым я руковожу, тоже делает шаги навстречу зрителю. Сейчас нужна острая современная драматургия и такая же режиссура. Спектакль без световых, звуковых эффектов уже практически невозможен, народ не будет смотреть. Однако при этом важно сохранить изначальные ценности музыкального спектакля, такие как мелодия и гармония в его партитуре, и соблюсти законы драматургического развития, продумав кульминации и спады, – оставить то, чем традиционно оперировала музыка в театре. Наш театр, судя по аншлагам и тому, что мы не просто выживаем без всяких дотаций, но нами интересуются коммерческие продюсеры, движется в правильном направлении, и выступления за пределами Москвы говорит о том же. Театр гастролировал по городам России, на Украине, в Белоруссии, Прибалтике, Германии, Франции, США, Канаде, Израиле – везде люди хотят смотреть наши представления. Это здорово, когда есть прямая связь театра со зрителем. Мы что-то делаем и тут же получаем живой отклик.

– Недавно вы закончили оперу «Война и мир» – расскажите об этом сочинении.

– Либретто базируется на романе Льва Толстого, но спектакль будет называться по-другому. Это принципиально важно, потому что в моем произведении смещены те акценты, которые мы привыкли видеть в «Войне и мире», все дано под современным и актуальным углом зрения. Роман Толстого настолько многомерен, что в разные эпохи он будет открываться по-разному. Сейчас я его должен открыть так, как это возможно в XXI веке. И для этого необходим театр, которого пока нет, который только создается. Для представления обязательно нужен живой симфонический оркестр, это не рок-опера, где на сцене пять человек играют с фонограммой. Нужны оперные певцы, поющие без микрофонов, и в то же время нужны поющие в микрофон актеры. Подразумевается наличие певцов, владеющих разными вокальными навыками, – мне нужно и бельканто, и неакадемическая манера пения. Такого сочетания классики и современной звуковой техники пока нет нигде, даже в театрах Бродвея.

Я подразумеваю полноценную постановку, в которой должно быть 12 картин. Сейчас принято ставить только одну конструкцию на сцене, которая видоизменяется и при необходимости представляет то корабль, то дом, то бальный зал, и все это зритель должен дорисовывать в своем воображении. Наш театр отчасти тоже идет по этому пути, потому что финансовые возможности все же ограничены, да и мода теперь такова – аскетизм и минимализм. А я помню роскошные, очень дорогие постановки в разных театрах мира и ощущение театрального чуда, которое совершается на твоих глазах. Хочется сделать именно такой спектакль. Так что сейчас идет работа с разных сторон – поиск средств, поиск площадки, где можно было бы подобное осуществить. Ну а наши певцы и актеры уже разучивают материал.

– В Петербурге есть опыт постановки мюзикла &laquoPola Negri» с элементами формата 3D. Вместо декораций на экран проецируется трехмерное изображение, а зрители сидят в специальных очках. И при этом поют живые актеры.

– Может быть, поначалу это смотрится интересно. Но есть более интересные вещи, которые я хотел бы использовать в новой постановке, – голографические объемные проекции. Вот это уже совершенно новый уровень. Не нужны никакие очки – зрители видят фантомные фигуры, с которыми могут происходить самые разные метаморфозы, и отличить живого человека от фантома невозможно.

– Прецеденты уже существуют?

– В театре это пока не применялось, поскольку технология достаточно сложна, но на концертах уже было подобное, когда одна из японских групп таким образом устраивала виртуальное турне по всему миру. Вместо музыкантов была проекция, на вид неотличимая от живых людей.

В своем спектакле мне хотелось бы использовать также и другие визуальные технологии – специальные сетки и пленки, на которых возникает изображение. Но не стоит забывать, что все эти эффекты интересны лишь в ограниченной степени, на них продержишься не больше 15 минут, все равно нужен хороший сюжет – захватывающая драма, за которой хочется следить.

– Успех вашего театра во многом связан с музыкой. У современных композиторов, мне кажется, сейчас довольно сложная ситуация в плане поиска музыкального языка. Раньше, к примеру, были ориентиры, тот же Шостакович, а потом картина размылась, и сейчас совершенно непонятно, как надо писать серьезную музыку. Какой она должна быть?

– Это очень просто. Я молодым композиторам говорю, что нужно уметь все. Музыка писалась разными языками. И так же, как есть английский, французский, испанский и другие языки, есть язык барокко (например, Баха и Генделя), язык классицизма (Гайдна, Моцарта, Бетховена), язык романтизма – предположим, Верди, Чайковского, Рахманинова. И далее можно продолжать до все более близких к нам «языков» серийной техники, сонористики и прочих находок XX века. Если хочешь быть композитором, ты должен знать все языки, уметь работать в разных стилях.

Индивидуальность, конечно, должна прослеживаться, но меня всегда поражал тот факт, что многие великие композиторы работали в мейнстриме и как бы не вырабатывали индивидуального музыкального языка. Моцарт что, вырабатывал свой язык? Да все тогда так писали! Чайковский находился в том же мейнстриме, что и Верди. Просто одни пользуются «общим» музыкальным языком гениально, а другие бездарно, не могут увлечь слушателя, тронуть его душу.

– Важно, наверное, не только владеть языком, но еще и уметь сказать нечто ценное?

– А это уже зависит от таланта. Но в любом случае ограничиваться какими бы то ни было рамками не стоит. Я знаю молодых авторов, которые себя ограничивают в средствах и техниках, и более того, их консерваторские учителя говорят, что можно «только так и не иначе», что целесообразно пользоваться лишь определенными техниками (и ни шагу в сторону). А человеку, может, хочется просто взять тонику, субдоминанту, доминанту, поработать с ними и получить от этого удовольствие. Но не разрешают, и возникает диктат авангарда, губительный, как всякая диктатура…

– Теперь позвольте вопрос к вам как к автору шести симфоний: будет ли актуален этот жанр в XXI веке?

– Жанр симфонии, на мой взгляд, является вершиной музыкального творчества человечества, и он неисчерпаем в веках, потому что основан на объективных ценностях профессиональной, или светской музыки, а она, кстати, очень молодое искусство. Если не брать в расчет тысячелетия истории музыки ритуальной, духовной, то профессиональной музыкальной культуре лет пятьсот, не больше. Музыка – это высочайшее искусство. Оно тоньше живописи и архитектуры, потому что абстрактно и не имеет очевидных корней в окружающей действительности.

У музыки есть еще одно интересное свойство. Когда мы смотрим на картину, то видим артефакт, созданный когда-то. А музыка возникает в тот момент, когда ее исполняют, и в этом смысле она всегда сегодня – ни в каком другом веке, а именно сегодня. И это интереснейший эффект музыки, которая в разное время существует по-разному и вместе с тем всегда современна.