– Илья, «Новая опера» – это ваш родной дом?

– Конечно! Я даже уже и не считаю, сколько здесь работаю, потому что просто не представляю, что может быть иначе. Это мой первый театр, и он – на всю жизнь. Понятно, что приглашения в другие театры для певца важны, и мне, в частности, довелось – правда, это было давно – поработать на трех постановках в «Ла Скала». С «Черевичками» Чайковского и «Игроком» Прокофьева все прошло по плану, но из всей премьерной серии «Пиковой дамы», которую делал Юрий Темирканов, именно мой спектакль – один-единственный! – был отменен из-за забастовки. Так что Елецкого мне удалось спеть тогда только на генеральном прогоне.

Сегодня мне совершенно очевидно, что «охота к перемене мест» – это не про меня. В «Новой опере» я чувствую себя невероятно комфортно, и это – главное. Однако в стажерскую труппу театра попал лишь с третьей попытки. Во время первых двух я был еще студентом Российской академии музыки им. Гнесиных, а когда состоялось третье прослушивание, я как раз ее оканчивал. Помню, на последнем туре в арии Мазепы я неудачно взял верхнюю ноту, и Евгений Колобов, посмотрев на меня тогда поверх очков, невольно даже улыбнулся. Я решил, что меня не возьмут, но я был принят в труппу, и, как узнал позднее, благодарить за это должен маэстро Дмитрия Волосникова, поверившего тогда в меня. Именно в то время он начинал работу над постановкой «Гамлета» Тома…

– Выходит, Гамлет – ваша первая оперная партия?

– Первая, и для дебюта стажера это оказалось не просто ответственно, но и рискованно. Никаких ролей «кушать подано» у меня не было – я сразу начал с большой, необыкновенно трудной и стилистически непривычной партии. Впервые я столкнулся с огромным музыкальным материалом, который мне предстояло выучить. Да еще на французском языке, который таит в себе немало специфических трудностей именно в пении! О сложностях драматического подхода к хрестоматийному образу я уже и не говорю: он не менее важен, чем подход музыкальный. Но мне очень помогло то, что, будучи еще студентом, я четыре сезона подряд выходил в спектаклях детского музыкального театра «Экспромт» под руководством Людмилы Ивановой, развиваясь, как драматический актер. И при работе над партией оперного Гамлета этот опыт дал мне необходимое творческое раскрепощение. В итоге после серии премьерных спектаклей меня перевели из стажеров в солисты труппы.

– У вас накоплен достаточно разноплановый репертуар. Как он формировался?

– Для любого певца очень важно идти по пути постепенного нарастания драматизма исполняемых партий. А для голоса лирической природы, который присущ мне, это особенно важно. В моем репертуаре есть и партии итальянского бельканто, и барочная музыка, и русская опера. Каждый из этих пластов для меня по-своему интересен и важен. Но, как ни странно, Пёрселл, если говорить о премьере проекта прошлого сезона под названием «DIDO», сегодня мне гораздо ближе, чем итальянская и русская музыка, хотя барочную музыку я пел не так уж и много. Кроме «Дидоны и Энея» Пёрселла могу назвать еще «Представление о душе и теле» Эмилио де Кавальери: это был необычайно интересный проект Теодора Курентзиса, который мы когда-то делали в Германии.

Итальянская же музыка XIX века – это базис для любого оперного исполнителя. Без обращения к ней стать настоящим певцом просто невозможно, ведь она дает совершенно уникальное сочетание мелодической формы и поэзии языка. В моем творческом активе – две комические партии Россини (Фигаро и Дандини), а также по одной партии в операх Доницетти, Верди, Пуччини и Леонкавалло (Белькоре, Жермон, Джанни Скикки и Сильвио). Но это лишь малая толика огромного итальянского репертуара! К тому, что я делаю именно в нем, отношусь наиболее критично, понимая, что многое еще предстоит либо освоить заново, либо переосмыслить на более глубоком психологическом уровне.

Получается, что русская опера у меня – на третьем месте после барокко и бельканто, но это вовсе не значит, что я почитаю ее в меньшей степени. Более десяти лет назад, еще до постановки «Пиковой дамы» в «Ла Скала», у меня возникло огромное желание спеть партию князя Елецкого (или хотя бы его знаменитую арию с оркестром). Моя мечта в полной мере осуществилась в постановке «Новой оперы» лишь в прошлом сезоне – и я просто счастлив, что это, наконец, произошло.

– В русской опере помимо князя Елецкого вы были также Робертом и Мизгирем. А почему не поете Онегина, ведь сегодня это, кажется, стопроцентно ваша партия?

– Это верно, но, замечу, я все же спел ее, правда, в концертном варианте: где – уже и не припомню, но это точно было на гастролях театра. А мой ввод в спектакль планировался еще при Евгении Колобове, и со мной проводились сценические репетиции, но не сложилось по причине одного театрального курьеза. Оркестровый прогон, на котором я вводился вместе с Дмитрием Корчаком в роли Ленского, мы спели вполне удачно, но цилиндр Онегина сыграл со мной злую шутку. Надев на меня какой-то костюм из подборки, так как мой еще не был готов, этот цилиндр мне вручили буквально перед прогоном. Будучи необъятных размеров, на сцене он просто провалился мне на уши. Потом мне уже сказали, что обычно его держат в руке и никогда не надевают, так как петь в нем просто невозможно. Режиссер же на тот момент почему-то твердо решил, что я – не фрачный герой. Но буквально через год фрак я все же примерил – в партии Жермона.

Онегин же продолжает обходить меня стороной до сих пор, и теперь это связано уже с тем, что в последние годы в связи с большой интенсивностью выпуска новых спектаклей моя загруженность в театре достаточно велика. Не так давно прошла премьера «Свадьбы Фигаро», где я спел Графа: это моя первая моцартовская роль на итальянском языке, и я постарался вложить в нее весь свой накопленный театральный опыт. Найти себя в этой постановке было непросто, но в итоге она меня увлекла. До этого я пел лишь Папагено в «Волшебной флейте» Моцарта, и я очень люблю петь на немецком языке, но это совсем другое. А партия Графа чрезвычайно полезна для голоса. И я уверен, что она – хорошее пополнение личной копилки репертуара. Огромную радость принесла мне прошлогодняя премьера «Ромео и Джульетты» Гуно, где я спел Меркуцио, – не самую большую, но музыкально очень интересную партию: я ведь по складу характера романтик, и этот образ мне очень близок. После «Гамлета» это было лишь второе мое обращение к французскому репертуару.

– В начале нынешнего года всех нас постигла невосполнимая утрата – ушла из жизни Елена Образцова. Вы дважды пробовали себя на Международном конкурсе молодых оперных певцов ее имени в Санкт­-Петербурге: в 2001 году привезли оттуда приз «За лучшее исполнение немецкой Lied», а в 2003­-м стали лауреатом III премии. Что дало импульс этим поездкам?

– К тому времени с Важей Чачавой, выдающимся концертмейстером и педагогом, я уже был знаком и брал у него уроки, и мы не раз выступали вместе с концертами. Именно Важа Николаевич и подал мне идею принять участие в конкурсе, и мы стали с ним целенаправленно готовиться. Когда работаешь с таким мастером, действительно ощущаешь себя робким учеником, ибо он был человеком невероятной музыкальной эрудиции, и возможность приобщения к той школе мастерства, которую я всеми силами старался перенять от него, безусловно, можно назвать большой жизненной удачей.

В 2003 году на конкурсе Елены Образцовой для меня потрясением было увидеть в жюри Джоан Сазерленд и Ренату Скотто. Петь перед такими колоссами оперы было очень ответственно и почетно. Это и запомнилось больше всего. Правда, особого волнения я не испытывал – пел, словно вышел в концерте. Малый зал Санкт-Петербургской филармонии обладает прекрасной акустикой, и выступать в нем было одно удовольствие!

Но время летит, и великие музыканты, увы, уходят из жизни. Совсем недавно мы потеряли Елену Образцову, певицу, которая навсегда запомнится мне человеком, дарившим своим искусством свет, наполнявшим любовью и радостью наши сердца. Время, конечно, стирает из памяти многое, но моменты творческого и человеческого общения и с Еленой Образцовой, и с Важей Чачавой забыть невозможно. С маэстро мы много занимались и русскими классическими романсами, и немецкой камерной музыкой, подготовили и совместно исполнили в концертах «Песни странствующего подмастерья» Малера и «Зимний путь» Шуберта.

– Международный конкурс «Бельведер» в Вене, который в 2004-­м принес вам I премию, стал для вас последним?

– Да. И это связано с возрастным пределом, ведь я начал заниматься вокалом очень поздно. По первому образованию я – баянист: окончил в Москве Музыкальное училище им. Октябрьской революции (сейчас МГИМ им. А.Г. Шнитке). Потом была срочная служба в качестве солиста ансамбля песни и пляски Закавказского военного округа. Через год концертмейстер ансамбля, заметив, что я проявляю интерес к вокалу, познакомила меня с преподавателем Тбилисской консерватории Джемалом Лордкипанидзе, в прошлом лирическим тенором, который когда-то был солистом Пермского театра оперы и балета. Он и стал моим первым педагогом по вокалу, так как на втором году службы мне все же разрешили поступить в Тбилисскую консерваторию. Я набрал заведомо проходное количество баллов, и меня приняли. Однако из-за неспокойной в то время политической обстановки я после полутора лет обучения перевелся в Российскую академию музыки, которую и окончил по классу Валентины Левко.

– Нужно ли вам сегодня чуткое профессиональное ухо, которое слушало бы вас и направляло в нужное русло?

– Однозначно, да. Но педагога как такового у меня сейчас нет. Зато есть ведущий концертмейстер нашего театра Светлана Радугина. В театре и вне его пределов мы исполнили много не только оперной, но и камерной музыки, в частности «Отчалившую Русь» Свиридова и «Зимний путь» Шуберта, подготовили большую программу, посвященную Павлу Лисициану. С ней я работаю постоянно и ее авторитетному мнению полностью доверяю.