Через объектив кинокамеры на оперный сюжет смотрели не раз и не десять. Даже сам режиссер московского спектакля Ханс-Йоахим Фрай уже устанавливал на подмостках съемочные аппараты, когда выпускал в питерском Мюзик-холле «Дона Паскуале». Такие же допотопные появятся и на Камерной сцене Большого. Разве что модификацией чуть отличаются, потому что в первом случае запечатлевались «на пленку» события, перенесенные в 50-е года прошлого века, теперь нас позвали в эпоху немого кино. Случится некоторая натяжка: закрыть рот опере невозможно. Но в прочем идея соединить опус Леонкавалло с великим немым логична: оба родились примерно в одно время, обоим свойственны экспрессия и контрасты «черное-белое», оба предельно демократичны: тут проходятся по нервам публики простые комедианты, там – в героях бродяги, рабочие, поливальщики, фотографы et cetera.

Еще до оркестрового вступления на Камерной сцене Большого начнет разыгрываться что-то бравурно-сумбурное под названием «Входим в мир кино». Господин, напоминающий Чарли Чаплина, открывает одну дверь – что за дела? – за ней другая, третья. Из последней вывалит толпа актеров и статистов. Суета, поднос с бокалами, беззвучные «ура» и «выпьем», стук хлопушки: дубль номер один… Поехали! Тут только вместо тапера подаст голос оркестр. Однако загремит-запоет он не с чистого листа: в фортепианном треньканье уже вовсю слышались мелодические обороты «Паяцев». И кто бы мог подумать, что не леонкавалловское Вступление, а легкомысленный рэгтайм по его мотивам окажется истинной, определяющей содержание спектакля «увертюрой».

…В оркестровой яме сопротивлялись до последнего: пишем, согласно воле композитора, трагедию. Письмо под бдительным оком дирижера Антона Гришанина выходило фактурным и выразительным, основание для рвущих душу страстей – крепким. Но сцена «докладывала» публике совсем про другое. В камерном пространстве, ко всему стиснутом серыми стенами-декорациями, – столпотворение. Все крутится-вертится-повторяется, персонажи двоятся и троятся дублерами, хор то зале (и тогда прощай, слаженность), то на сцене. Многословие зашкаливает – потому что говорят в спектакле одновременно в три режиссерских голоса: Леонкавало закручивает всем известную интригу, господин, похожий на Чаплина, пытается снять фильм по опере «Паяцы», Ханс-Йоахим Фрай с увлечением перелистывает каталог шедевров немого кино, под завязку набивая спектакль цитатами из него. Ежесекундно все трое пытаются донести что-то до зрителя. Но поймать это «что-то» почти нереально. Узнать героев оперы – тоже.

Образ мстительного интригана Тонио «переинтонируют» на сто процентов. Он теперь экранный Чаплин, скромный, но благородный до мозга костей. Как может, прикрывает изменщицу Недду от подсматривающего супруга и трогательно объясняется ей в любви, исполняя знаменитый танец булочек из «Золотой лихорадки». И кто теперь поверит, что этот милейший «Чаплин» может сдать даму сердца ревнивцу-мужу? Тем более что актер Дзамболат Дулаев, ни по каким физическим параметрам не совпадающий с прототипом, перевоплотится в обожаемого миром бродяжку блестяще. Другого блеска – вокального – недодаст: верхи мелковаты. Но даже при этом в культуре пения и умении лицедействовать в звуке он обойдет всех партнеров по составу, включая Аббосхона Рахматтулаева, приглашенного на главную роль из Саратовской оперы.

Его ни в какого киношного героя не превращали, лишь уточнили: хозяин труппы – теперь босс киностудии. А все одно по-леонкавалловски не вышло. Канио, этот столп, на котором держится все сооружение «Паяцев», актерски нарисовался одномерным бутафорским злодеем, вокально – сомнительным дуалистом. С суждением отца веризма Масканьи насчет того, что в новой опере человеческий голос не говорит и не поет, а кричит, согласился. О красоте как альфе и омеге итальянской школы забыл: полетности, кантиленности, интонационной чуткости в его звуке было немного.

В пару этому Канио позвали из Московского музыкального театра Элеонору Макарову (Большой ныне столь беден на собственные голоса?). Та, вокально не всегда чувствующая себя в своей тарелке, прикидывалась то слепой цветочницей, то форсила в пышной шляпе, какие имелись в гардеробе чаплинских героинь из высшего света. Но изобразить Недду ей не дали ни времени, ни выразительных средств. Да и что бы леонкавалловская героиня делала в спектакле, где даже возлюбленного ей подменили, выведя крестьянина Сильвио клоуном, пританцовывающим в парочке с комедиантом Пеппе. Чисто не разлей вода-комики Оливер Харди и Стэн Лорел, начинавшие в немом кино! Правда, вокально «не разлей воды» не получилось: сладкоголосый Руслан Бабаев в роли Пеппе блеснул, Сильвио в исполнении Азамата Цалити потерялся. Но оплакать эту потерю режиссер не даст, сказав сценкой, замешанной на комических перипетиях чаплинского «Боя на ринге»: «Да будет вам всерьез-то воспринимать всю эту историю: одним соперником меньше, одним больше…».

Только к концу спектакля замаячит надежда на встречу с настоящим Леонкавалло. Канио в дурацком колпаке с тремя помпончиками (очень и очень входящем в нужный диссонанс с вырвавшимся в полубезумьи «Нет! Я не Паяц!») дадут в руки воздушный «земной шар». На такой плотоядно заглядывался Великий диктатор в одноименном чаплинском фильме. Там он с треском лопался роковым предупреждением судьбы. Здесь вместе с шаром лопнет терпение ревнивца и сам его доселе благополучный мирок. И вот уже заливает все кровавый свет развязки… Но поди ж ты: тут как тут придурковатые полицейские, улыбающиеся во весь рот. Конечно, неспроста. Прибьет Канио Недду, застынет в показном ужасе массовка, прозвучит с надрывом «Финита ля комедия». Стоп, снято! Галантный Чарли-режиссер поможет подняться героине, и оба – на поклоны под вновь зазвучавший в исполнении тапера рэгтайм. Аривидерчи, дорогая публика, приятных сновидений!.. Кто-то заснет со счастливой улыбкой, а кто-то, может, будет мучиться: ладно, вывернули наизнанку Леонкавало, ко всякому уже привыкли. А Чаплина-то что вспоминали? У него сквозь смех – слезы. А тут горючую и полкаплей из себя не выдавить.

Фото – Павел Рычков