На самом деле первый вариант оперы как минимум два раза звучал. В 1904 году на премьере в Ла Скала он был зашикан-забукан – и это когда уже повсеместно с распростертыми объятьями принимали «Манон», «Богему», «Тоску»! Спустя 112 лет там же решили вновь приглядеться к первоначальному замыслу Пуччини. На этот раз итальянская публика предсказуемо отнеслась к опусу с пиететом (как мы бы сегодня – к каждой ноте, всякому автографу, любой забытой идее Чайковского). Да и спектакль, рассказывают, получился неплохим. Но театральный мир не бросился осваивать отрытый клад. Может быть, потому что задался вопросом: а стоит ли игра свеч?

Революционных отличий между редакциями нет. В той, что триумфально ществует по свету 120 лет, полуторачасовой второй акт разбит на два, подужата сцена с многочисленной родней Баттерфляй, чуть сокращена ее предсмертная ария, а неприятному Пинкертону для смягчения образа подарен романс «Addio, fiorito asil», где найдутся осознание содеянного и даже муки совести. Как ни крути, все изменения – только к лучшему. Поэтому браться за первоначальную редакцию есть смысл в двух случаях: если требуется пиар-ход, подогревающий интерес к постановке, и если в упомянутых отличиях хочешь отыскать нечто, позволяющее по-новому взглянуть на шлягер шлягеров. Постановщика спектакля Дмитрия Бертмана, кажется, занимали обе задачи. В самом деле: почему бы не возбудить те же волнения, что вызвала в обществе первоначальная увертюра к «Аиде», добытая театром из потаенных закромов истории? И почему не вплести свой голос в интернациональный хор «Янки, гоу хоум!», разворачивающийся сегодня в стремительном крещендо? Первая версия оперы к этому определенно подвигает.

Удовольствие и прибыль – эти не самые благородные цели лейтенанта Пинкертона здесь мешаются еще и с откровенным расизмом. Ему представляют слуг, чьи имена в переводе – чистая поэзия: Светлое Облако, Луч восходящего солнца... Но для всех у него одно «имя» – морда. В спектакле появятся дополнительные раздражающие подробности: большой интерес лейтенанта к личному походному бару в чемоданчике (так что к началу брачной церемонии жених уже в подпитии) и развязность, с какой он то и дело заваливается в кресла, пока невеста щебечет про свою трудную жизнь, а американский консул что-то бормочет насчет «не обидь, пожалей нежный цветок». В отсутствие упомянутого романса «Addio, fiorito asil» такому герою нечем растопить сердце публики, кроме как проникновенностью в единственном на всю оперу любовном дуэте. Но лирика – не конек геликоновского Пинкертона Ивана Гынгазова. Форте и напор у него в приоритете даже там, где требуется всего-то перекинуться парой слов с соотечественником Шарплессом. В дуэте же децибелы были помножены еще и на глухоту к сложному эмоциональному строю номера.

К такому Пинкертону в спектакле приставили соответствующую жену, которая появляется в тот момент, когда страх объясниться, глядя в глаза покинутому «мотыльку», столь овладел ее супругом, что потребовалась помощь. «Ладно, пошел! Я сама», – прочитается в жесте этой Кэт, которую выведут пышной особой бюргерского вида. На нее положили немало красок. Она подобострастно будет стоять чуть не минуту с протянутым подарком для малыша, а потом – раз уж хэппи энда не вышло – дернется было забирать подарок обратно (в секунду припомнив, сколько долларов потрачено, почитай, зря). Совсем опошлена эта сцена вручением откупных, которые, конечно, никто не примет. При этом бюргерша поминутно заливается слезами, будто Баттерфляй ей родня. Образ – просто находка для тех, кому бы только камень в огород мирового гегемона запустить.

Еще один полетит с появлением негритенка, придуманного Бертманом. Это сынишка кузины Баттерфляй, уже побывавшей (читай между строк) в роли, заготовленной и для героини. Поскольку временные браки японок с иностранцами в портовых городах вроде Нагасаки, где происходит действие, были делом обычным, плод скоротечной любви мог оказаться и белокурым ангелом – как, например, внучка нашего Дмитрия Ивановича Менделеева, родившаяся при тех же обстоятельствах. Но режиссер предпочел подчеркнуть вездесущесть именно янки в какой ни возьми сфере жизни.

Претензию «Большому брату» выскажут даже в оформлении, набросав немало анилина во второй акт. К этому моменту героиня уже поменяла веру и манеры (вплоть до того, что американского консула теперь позволяет себе кружить в танце и даже невинно целовать), переоделась из кимоно в брюки и свитерок, а сверх того набила свой хрупкий домишко благами европейской цивилизации. Чтобы публика чего случайно не проглядела, гладильную доску с утюгом, электрочайник и холодильник выкрасили в ярко-красный. Из последнего доставали все, что угодно – сигареты, кинжал, каким закололся отец Баттерфляй, том, объемистостью похожий на Библию, – но не еду. У кого, может, и сердце защемит: голодает бедняжка. Однако на переднем крае – уполовиненная коробка с бутылками кока-колы, которой самое место в холодильнике. Но она не там. Наивная японка, похоже, так и не догадалась, для чего держат в доме этот чудо-агрегат. Главное – такие есть в Америке, ставшей для нее навязчивой мечтой. Про эту мечту вопиет здесь все, в том числе небоскребы, нарисованные в духе комиксов на заднике и абрисно – на прозрачных крылышках, свисающих со штанкетов как образный символ спектакля. Только такие не у бабочек и не у мотыльков (как переводят имя героини), а у известной «особы» из басни Крылова, что все пела и плясала, пока зима не накатила. Художники Ростислав Протасов и Алла Шумейко так представляют себе героиню?

Вопрос не риторический. В «Геликоне» может быть все. Если Аиду превратили в гадюку, то от кардинальных метаморфоз и прочие персонажи не застрахованы. Но на этот раз попытки как-нибудь позаковыристей раскрасить образ Баттерфляй прошли по касательной, и легкомысленной стрекозой трепетная бабочка не стала. Возможно, благодаря присутствию в спектакле итальянского дирижера Марко Боэми, далекого от экспериментов с оригиналом (чему косвенное подтверждение – его многолетнее сотрудничество с оперным театром в Казани, имеющим репутацию оплота традиционализма). Боэми «сделал» отличный оркестр и явно проследил за верностью вокальной команды стилю и духу Пуччини. Кто-то ему так и не поддался, но героиня в исполнении молодой Валентины Правдиной вышла на загляденье. И партия певице по голосу – сильному, полетному, объемному, и лавирует она между фортиссимо и пианиссимо ловко, и фразировка на высоте, и ансамблевая чуткость в наличии. К финалу певица подустала. А все одно в разы оказалась органичнее вычурного антуража, в который поместили умирать ее Баттерфляй. Забыть это нельзя: на лестничной конструкции, собственноручно развернув ее к залу, уселись зрителями все действующие лица, чтобы в роковую минуту «затрепетать» ладонями, будто крылышками; в пруд, разлитый в каком-то корытце, к белым птичкам-оригами вошла героиня, чтобы за смертной чертой вознестись вместе с корытцем к небу на выдвинувшемся из сценических недр «пьедестале почета». И впридачу – красный холодильник, по которому в аффектации бьет Пинкертон и за которым в очередной раз проливает крокодиловы слезы его половина.

Фото — Ирина Шымчак и Екатерина Лола