Вначале коротко о театральной миниатюре польского драматурга-абсурдиста 1960-х С. Мрожека. На сцене занавес. Перед ним группа людей. Они что-то рассматривают на занавесе. Видно, что его отдельные части периодически вздымаются, колеблются, шевелятся, создавая причудливые формы, «ходящие» по занавесу вверх, вниз, вправо, влево. Выровнявшись и исчезнув в одном месте, изменчивые формы тотчас возникают в другом, и вслед за ними туда же перемещаются и люди, заинтересованные таинственным явлением. Они вначале осторожно трогают занавес, теребят перегородки, стремясь понять, что же там происходит? Однако, не разгадав секрета, не выдерживают и срывают занавес. А сорвав, утыкаются в такую же группу людей, которые с противоположной стороны стремились понять, также перемещаясь, тыкая, пробуя на ощупь, что же происходит по ту сторону занавеса. Пожалуй, эта сценка – точное выражение положения дел в диалоге западной и восточной культур.

Противопоставлять Запад и Восток – банальность. Менее банально – пытаться находить общие представления о них при всей их нетождественности. Наконец, замечательность, очень мне близкая: и Запад, и Восток – величины неизвестные, неразгаданные. Поэтому не верьте тем, кто станет высказывать безапелляционную уверенность в позитивном сплаве западного и восточного, в то время как никто в точности не скажет – что есть Запад, а что Восток. Да и мой рассказ воспринимайте не в виде оды такому синтезу, но исключительно как гипотезу, предполагающую мирно-немирное существование и сосуществование музыкальных традиций Запада и Востока.

Почему исключительно гипотезу? Потому что дилемма западного и восточного – это вопрос двух диалектик, одна из которых предполагает синтез, слияние, возникновение нового качества и итоговую общность, а вторая – несоединимость и неразрешимость антиномичной сути Запада и Востока.

Диалектика, которая может стать и путем к чему-то уникальному, и дорогой к бессмыслице. Ведь Запад при всем динамизме, внутренней конфликтности и беспокойстве, при всех внутренних философских, конфессиональных и эстетических различиях предельно центричен и абсолютарен, и в этом своем центризме и абсолютизме не приемлет всего иного, всего того, что внешне несхоже и отличается от собственной противоречивой привычности.

Что уж о Востоке, который, несмотря на свою многоликость и неоднородность, несмотря на внедрение и аккумулирование западных технологических новшеств, ничего внутри не меняет, стабильно продлевая одни и те же ценности, традиции и подобно нескончаемому ритуалу воспроизводя один и тот же, тождественный самому себе тип ментальности и культуры.

Запад, чья открытость и мышление основаны на «неустойчивости неузнанного» (К. Ясперс), и всякое знание, всякое исследование – всегда вопрос интерпретации, а не приближения к истине, всегда проблема явления, а не сути вещей. Запад, где попытка постижения чего-то трансцендентного – не только радостное приближение к божественному и неземному, но и болезненный отказ от реального, наличного, но и мучительное устранение личностного, индивидуального. Даже Библия для Запада – прежде источник, стимул, знание, нечто этическое и эстетическое, а уж после – безусловность и откровение.

И Восток с его медитативным созерцанием вещей и предметов. Восток, чьи различные типы мировоззрений, чье многоязычие, многоконфессиональность предназначены не для интеллектуальной или духовной борьбы, противоречия или напряженного самопознания, но параллельного созерцания, герметизма и статичного дления. Восток, где отказ от собственного «я» никогда не вступал в конфронтацию со священными книгами и не доставлял тяжких душевных мук и терзаний.

Запад с его библейским страданием как одной из главных человеческих ценностей, когда страдание – не трагедия, но путь к очищению. (Правда, у древних греков дорога к катарсису подразумевает исключительно дорогу трагедии. Но тут речь хоть и о Западе, однако Западе языческом, дохристианском.)

Запад с извечным поиском чего-то такого, что могло бы придать существованию хоть какой-то смысл и оправдание, что наполнило бы содержанием промежуток между рождением и смертью. Запад с непременным сомнением в высшей истине и пониманием того, что любая истина – продукт исторического требования, конкретного места и времени, и значит, та же герменевтика, толкование или трансформация.

И Восток – со смиренным принятием факта, что все равны перед Всевышним, и потому у каждого своя дорога, свой путь, а в конце – небеса или бездна, и значит, страдание здесь ни при чем, значит, от него следует уходить и избавляться. Восток, где жизнь дана не для того, чтобы познать возможности свободы и разума, но выполнить предназначенные человеку долг и обязанность. Восток, на котором оправдание собственной жизни априори заложено принадлежностью к той или иной вере и религии.

И ведь все это даже в малой степени не передает то отличное и полярное, что есть на Западе и Востоке. И отсюда, наверное, в сотый раз об одном и том же, об одном и том же: кому или чему дано не просто преодолеть, но объединить, синтезировать, совместить все это? И отсюда же в тысячный раз все тот же перечень все тех же безответных вопросов: что дает больше в понимании западно-восточной общности – политика, искусство, религия или наука? Что скорее приведет к их слиянию: ежедневный поиск или искренняя в то вера? Как узнать, что быстрее поможет западно-восточному сплаву – сближение на почве религий, конфессий, этнографий или глобальное устранение культурных и законодательных различий и норм бытия?

Не меньше разного, противоречивого и в музыкальных традициях Запада и Востока. Начиная от противопоставления темперации и нетемперации; многоголосия, гетерофонии и монодии; объективности, прозрачности формообразующих, структурных принципов и субъективности, импровизационности формопроцессов; динамического и статического типов развития; тенденции к четко выраженному завершению и тенденции к открытости музыкальной формы; квадратности и неквадратности метроритма; контрастно-синтетического, диалектического характера драматургии (по аналогии: теза – антитеза – синтез; или «сквозь тернии и борьбу к свету и звездам») и неконфликтного проистекания композиционной мысли (по принципу: одно за другим, следующее за следующим, без столкновений и контрастов) и кончая разницей между многовековой письменностью западной музыки и многовековой устной музыкальной историей Востока.

Существенно и несхожее отношение к основополагающему музыкальному понятию – звуку.

Если для западного музыканта звук – пусть и первичная, но все же одна (наряду с ритмом, тональностью, гармонией, ладом, метром…) из материй, одна из музыкальных субстанций, то для музыканта восточного звук – фактически всё. В идеале восточная композиция вообще способна состоять из одного-единственного тона, чье развертывание длится до бесконечности.

Следовательно, и здесь можно предполагать лишь внешнее, поверхностное скрещивание обеих традиций, что, к слову, современным миром принимается лучше и быстрее всего: в теперешнем мире одно лишь внешнее и ценится, признается, продается, потребляется.

Главное – точно отмерить промежуток времени, который должен пройти между двумя событиями, фактами и явлениями, чтобы появился шанс для соединения одного с другим. Если временная последовательность, временная пропорция между соединениями соблюдена и просчитана, процесс синтезирования осуществляется механически. Потому и не вызывает удивления, как со временем не связанные, разрозненные эпизоды, мгновения, фрагменты соединяются в некое подобие целого. И не только в реальности, но и в искусстве возможно исключительно внешнее – соотнесенное и выверенное во времени – сплавление разного с разным. В музыке и вовсе после определенного расстояния конфликтные, противоречивые темы, созвучия, ритмы, лады, фактуры и образы способны к вполне мирному сочетанию и переплетению.

Кажется, что все сложнее и безнадежнее попытка универсального синтеза восточной и западной культур. Точнее, не кажимость это даже, а уже и безусловность. И видимо, вопрос далее должен решаться не в виде поиска некоего мифического синтеза западного и восточного, но как возможность попытки обнаружить некие скрытые закономерности, некие завуалированные ресурсы западного мышления в восточном и, наоборот, восточных принципов в западном искусстве. То есть не прожектерский синтез, не надуманное слияние двух противоположных традиций, но обнаружение и выявление в своем чужого, в родном другого. Или же, напротив, обнаружение и выявление в иноземном своего, в ином собственного.

В творчестве некоторых теперешних композиторов стремления эти приобретают реальные воплощения, когда, допустим, произведение сугубо западное по строю и звучанию основано на медитативно-вариантном типе развертывания или когда зримо-восточный опус структурируется западной техникой, которая нисколько не противоречит вариантности или импровизационности восточной музыки. Такие сочинения не претендуют на звание синтетических, оставаясь, по сути, либо западными, либо восточными, но зато в них на сакральном уровне проявляются присущие восточному мышлению западные черты и, напротив, свойственная западной культуре глубинная восточность.

По всей видимости, тайна синтеза «Запад – Восток» так навсегда и останется одной из величайших культурных тайн человечества. Что, наверное, хорошо и для Запада, и для Востока, и для самого человечества. Потому что чем больше в процессе исторического развития человечество накапливает знаний, опыта, умений, тем сильнее нуждается к некоей исторической тайне, где можно измыслить те блаженные времена, тот золотой человеческий век, когда появились поэзия, живопись, скульптура, когда возникло искусство, была рождена музыка. Видимо, потому же знание западно-восточного синтеза никогда невозможно целиком и полностью, это всегда лишь попытка, всегда только предположение, рядом с которым неизменно предположение иное, не менее значимое и серьезное. Ну а стремление что-то понять в этом синтезе – стремление понять в музыке как ее прошлое и настоящее, так и шансы, перспективы музыкального будущего.

Фото Ирины Севериной