Певица блистала в роскошных платьях – розовом со смелым декольте и белом, открывающем ножку от бедра на запредельно высоком каблуке. Импозантные поклонники несли и несли необъятные букеты и цветочные корзины. Зал (имени Чайковского) был полон: и сибарит из партера не пожалел двадцати тысяч, и завсегдатай из второго амфитеатра – шести. Если про цены, то означенный концерт вполне сравним с теми, которые дает известный «греческий гуру». А если про искусство, то между Теодором Курентзисом и Аидой Гарифуллиной – расстояние в астрономические парсеки.

Поиски принципа, по которому была сформирована программа, ни к чему не привели. Чайковский, Делиб, Масканьи, Дворжак, Верди, Шуберт, Иоганн Штраус, Хименес, Пуччини, Гуно, Легар, Леонкавалло (именно в таком порядке их «выводили» на сцену) в компанию, нашедшую общий язык и загоревшуюся общей идеей, никак не собирались. Но зачатки композиции просматривались. В первые минуты концерта гость вечера – премьер Михайловского театра Борис Пинхасович объяснился еще не вышедшей из кулис красавице-певице в любви Арией Елецкого, а под занавес явился вновь, чтобы уже с куда бо́льшим чувством припасть к ручке примы: «Мне приснился сон о счастье наяву». Эффектней точки для завершения концерта, чем этот вальс-дуэт Ганны Главари и Графа Данилы из «Веселой вдовы», не придумать: умели гении оперетты растопить сердца публики и отправить ее домой в самом приятном расположении духа. Но вслед за легаровским публику увлекут в еще один вальс – безмятежную Mattinata Леонкавалло. Надо полагать, чтобы окончательно стереть все тени, которые могли набежать на чело зрителя в ходе концерта. А такая опасность существовала: из 18-ти номеров к тому, чтобы попечалиться и задуматься о высоком, располагала добрая половина.

В частности, заявлялись Вступление к «Пиковой даме», увертюры к «Силе судьбы» и «Травиате», интермеццо из «Сельской чести» и «Манон Леско», за которые отвечал Российский национальный молодежный оркестр под управлением Хаожаня Ли (этим летом взявшего III премию на Конкурсе Рахманинова). Пинхасович, помимо Арии Елецкого, спел Каватину Валентина из «Фауста». Да и сама хозяйка вечера, вбросившая в публику пригоршню легкомысленных номеров – упомянутых и новых, вроде «Красавиц Кадикса», арии из сарсуэлы и вальса Мюзетты, – захотела предъявить кое-что посерьезнее. Встречайте: Виолетта и Русалка (обе партии – из петых ею на европейских сценах), Тоска и героиня «Мазепы» Мария (как, вероятно, задел на будущее).

Означенные героини были застигнуты певицей в разные минуты их оперного существования. Одна пока смятенно стоит на пороге большого чувства (E strano), вторая уговаривает месяц быть ее помощником в любви, еще не понимая намеков светила: «Не в моих силах дать тебе счастье» (Mesicku na nebi). В третьей героине, возносящей жалобу Всевышнему, уже созревает страшное решение (Vissi d`arte), а четвертая со своей колыбельной «Спи, младенец мой прекрасный» – вовсе апофеоз глубоко потаенной трагедии. Но все страдалицы вышли у Гарифуллиной на одно лицо, и весьма безмятежное. Достигла она этого просто: не вдаваясь в смыслы и подтексты их историй, раскрасила по контурам заданные фигуры двумя красками — розовой и светло-серой. Гамма небогатая, но приятная. Как и сегодняшний  голос певицы. В исполнении находились проблемы с кантиленой, беглостью и словом (вялым, невыразительным, не пропущенным через себя). Но в козырях была красота – выбранной для концерта музыки и собственная. Чего тебе, публика, еще?

«Ничего! – воскликнут иные, – только пой, солнцеликая!». И отправятся писать посты о концерте, поминая в том числе мазепову Марию как идеальный образец заботливой матери. И кто бросит в них камень, если сама певица проглядела в героине Чайковского несчастную безумицу, баюкающую свое нерожденное дитя? Или не проглядела, а забыла то краеугольное, о чем не могли не говорить ее педагоги в Нюрнберге и Вене: не только в камерном исполнительстве не обойтись без психологических этюдов, но и арию требуется подать как момент рапидной съемки, позволяющий рассмотреть в подробностях душевные движения героев. А может, не забыла. Просто это не в ее средствах. И даже не в сфере ее интересов, чему на концерте нашлась пара косвенных свидетельств.

Как любопытно высказывались артистичный, тонкий Хоажань Ли и вверенный ему оркестр, взявшие на себя исследование душевного и духовного в отсутствие претензий примы на эти материи, – но как мало прима стремилась к общению с ними. Встав на сцене практически за спиной дирижера, она усложнила взаимодействие до крайности. Питала ли интерес хотя бы к коллеге по цеху – супертехничному, принятому на куда более многочисленных европейских сценах, чем она сама, Борису Пинхасовичу? Судя по ответной реакции певца – не очень. Есть запись, где в партнерстве с чуткой Еленой Стихиной он выплетает Арию Елецкого как интереснейшую, вокально и психологически детализированную исповедь, – но какой скукой обдавал его же князь на концерте Гарифуллиной!

Тем не менее два образа в концерте нарисовались. Первый проступил в шубертовской Ave Maria. Выбери певица для выступления немецкий текст (на который композитор и писал свою музыку, вдохновленную поэмой Вальтера Скотта «Дева озера»), мы бы говорили о провале: от романтического в ее исполнении не было ничего. Но она выбрала популярную в певческой практике замену – текст католической молитвы – и пропела его отстранившейся от мира, бесстрастной Христовой невестой. Произведение срезонировало с вокальной природой певицы. Второй образ тоже был частью ее естества, потому как вырастал из всего того, что она когда-нибудь, отойдя от дел, опишет в своих мемуарах. И сто из ста: читатель от них не оторвется.

Доминго, Гергиев, Хворостовский, вовлекшие ее в свою творческую орбиту, приглашения на первые сцены мира, выступления перед папой римским и парижанами, празднующими священный День взятия Бастилии, интервью медиа-мастодонту «Нью-Йорк Таймс», съемки для глянцевых журналов и в значимом эпизоде голливудской ленты, издание собственной кулинарной книги с первыми намеками на мемуаристику... Из этого, а также многого другого, что случилось в ее богатой биографии, сам собой и сложился генеральный образ программы – образ дивы.

Но заметила ли певица, что то пространство, где она ныне царит, называется уже не «Оперный Олимп», а «Эмбиент». За несколько корявым словом – жанр приятной во всех отношениях музыки для настроения. Закрытой территорией не является, но, памятуя слова праотца эмбиента Эрика Сати, назвавшего его эквивалентом света, тепла и комфорта, можно предположить, что выбираться отсюда будет непросто, – тому, кто этого, конечно, захочет. 

Фото: Московская филармония