Где ж ты, мой пан?

Не будем тенденциозны: прославлен он не в пику кому-либо, а как талантливый военачальник, политик, объединитель разрозненных частей родной Малороссии. Он и сегодня «живее всех живых», нарисовываясь на знаменах то одной украинской партии, то другой – и не давая покою иерархам Православной церкви, по сей день спорящих меж собой, пора или не пора снять с гетмана Мазепы 300-летнюю анафему (это абрисно о силе удара, нанесенного им России). Словом, фигура масштабная, с какой стороны баррикад ее не рассматривай. Вот и худрук Театра имени Пушкина Евгений Писарев, приглашенный на постановку «Мазепы» в Большой, обещал явить амбициозного, страшного человека, цель которого (цитата) – «взять то, что взять нельзя».

У кого при этих словах не вырастет перед глазами не человек-глыба? Рассекает пространство – сыплются искры, и от каждой сгорает чья-нибудь жизнь. Один из самых востребованных баритонов мира серб Желько Лучич, приглашенный на роль Мазепы, глыбу вылепить не смог. И вокал его – красивый, с налетом европейского лоска был в целом на высоте, и к слову он – с редкостным пиететом. А только не напитал он партию личным отношением. Так и остался до последнего истаивающего звука оперы школяром, только-только с прилежанием выучившим незнакомый материал. Не вышел он и харизмой. Там, где ждешь царственных повадок и орлиного взора, – просто старик, хотя и внушительной фактуры. Но кто не знает: есть в современном театре средство, которое даже при отсутствии идеального протагониста, даже при драматургическом несовершенстве оперного материала позволяет выстроить яркий спектакль. Это железная в своей убедительности концепция.

...четыре, пять, мы идем искать

Война. Она станет тотальным лейтмотивом оперы, сгустив соответствующими красками ее и без того трагическую атмосферу. В этом режиссерском решении была верность оригиналу: звон мечей и могучие атаки пронизывают музыку от и до, да и в либретто театр военных действий (пусть за кадром) раскинут. Была логика: где еще, как не на войне, пышно расцветает предательство. Была злоба дня: говоря о войне как о мировой константе, ее локации в спектакле режиссер все же обозначил – и все они в Незалежной. Но вот незадача: к оперной истории Чайковского этот ход не прибавит ровным счетом ничего. Кочубеем по-прежнему будет двигать личная месть, Мазепой – жажда власти, Марией – преступная страсть к убеленному сединами крестному. Разве что возникнет подозрение: не хотел ли режиссер, поместив героя в саму по себе колоссальную по силе воздействия коллизию войны, вывести его архетипом, «вечным образом», с именем которого намертво будет связано понятие предательства. Но такой архетип уже есть, и куда Мазепе тягаться с Иудой. И все-таки будет в тотальной писаревской войне смысл: она поможет собрать в цельную композицию спектакль, представляющий собой путешествие героя во времени и пространстве.

Оно начнется, в соответствии с либретто, в Полтаве петровской эпохи. Оружием на полях сражений здесь еще никто не бряцает, но войной уже пахнет: пока хор девушек заводит лирическую песню, на заднем плане идет набор рекрутов. Второй акт Писарев перенесет в Киев булгаковской «Белой гвардии». Вот такие пушки, видно, стояли у стен города, переходившего из рук в руки, в таких одеждах расхаживали офицеры царской армии и их жены, интеллигенты и разнообразные народные массы. Хотя что это? Из толпы вдруг вынырнет Пьяный казак – однорукий, в гимнастерке Великой Отечественной. Все в ужасе, а новый юродивый заливается: «С чего бы не плясать, не петь мне? Панам, вишь, будут головы рубить, а мне-то что...». И правда: что? Он ведь с другой войны. Ее тоже помянут в спектакле, но бегло – в этом эпизоде да в кадрах кинохроники, которую прокрутят на пустынной сцене перед подавленным, нахохлившимся Мазепой во время симфонического антракта «Полтавский бой». Центр третьей режиссерской картины – подбитый автобус с беспрестанно мигающей фарой. Труп, раскиданные рюкзачки и баулы, один из которых тут же приберет нервно почесывающаяся бомжиха. Фронтонная стена, придуманная художником Зиновием Марголиным как визуальный лейтмотив постановки, здесь уже основательно потрепана временем и бесконечной чередой войн. Локация последней не секрет: вон на горизонте выжженная степь под блакитным небом.

На пятачке перед автобусом и соберутся все, кому надлежит быть в этой сцене, – бегущие от погони Мазепа в куртке-аляске и Орлик в камуфляже, подвернувшийся им под руку Андрей, обезумевшая скиталица Мария. И вот уже поет она свою финальную колыбельную – не умирающему Андрею, влюбленный хлопчик и в прежней жизни не много для нее значил, а теперь она его и вовсе не узнала. Поет своему нерожденному ребенку – обнимая его, невидимого, и оставляя вопрос, о чем же, собственно, спектакль.

Человек – это звучит

Чуть больше года назад после 15-летнего отсутствия оперы на этой сцене Большой представлял «Мазепу» в концертном исполнении и под аплодисменты критики: столь мощным языком и на предельном нерве «говорил» оркестр под управлением Тугана Сохиева, столь пронзительно выводил свою линию хор, блестяще подготовленный Валерием Борисовым, так глубоко в большинстве своем проникали в историю Чайковского солисты. В историю – о чем? О душевных трагедиях, которые переживут все до единого персонажи.

Режиссер Писарев будто боялся спугнуть эту концертную удачу, тем более что главные победители – хор и оркестр под руководством своих лидеров в спектакле те же (и блеснули, отметим, так же). И вот уже в первом акте из закромов оперной истории достается то, что сегодня может сгодиться только в концерте, – фронтальное пение на публику, равнодушие к выстраиванию взаимосвязей между персонажами, картинность. И пусть в противовес статуарным Кочубею с семейством и Мазепе там бросались в пляс дивчины с хлопцами (даже если музыка к тому не располагала), а здесь шли стенка на стенку угрюмые сердюки и разряженные петровцы, – внутренняя мертвенность действия была неколебима.

Второй, кульминационный, акт режиссер чуть вытянет из оков архаики. Киевские обитатели фронтально встанут необъятной массой. Проводят взглядом приговоренных Кочубея и Искру. Поаплодируют гетману Мазепе, а заодно подоспевшему к его выходу военному фотографу с аппаратом на треноге. Но статика этой сцены – не статика первого действия. Массы как-то незаметно превратятся в народ, а народ, отчаянно смотрящий в зал, пока совершается за его спиной казнь, – в судью всем этим красным, белым, немцам, петлюровцам, муравьевцам, растоптавшим дивный город и былую жизнь. Но к налаживанию тонких взаимосвязей там, где собираются двое-трое, режиссер по-прежнему – с равнодушием. А потому, как в концертном исполнении, каждый из солистов сам ковал образ своего персонажа.

У опытной вокалистки Елены Манистиной, певшей Любовь, получилась императрица куренного масштаба, в которой не проступало ничего человеческого. Дебютантке Анне Шаповаловой, певшей Марию, кажется, помогла неопытность: она и не тужилась играть, была сама собой. Иногда ее голос «уплощался», но в нем слышалась сила, воля вольная, непоказное чувство – то, чего не хватало в паре с ней голосу отлично выученного украинца Дмитро Попова, приглашенного на роль Андрея. Поэтому их дуэты – не лучшее украшение спектакля. Лучшее – работа питерского гостя Станислава Трофимова, с редкостным вокальным мастерством выписавшего трагедию своего Кочубея – нет, не несчастного отца, а политика, нелепо, страшно проигравшего в самолично спелетенной интриге. Этот Кочубей да эта Мария – два маячка в спектакле, которые напоминали, что центр оперного мироздания всегда человек. И что проку кружить военными тропами и прокладывать исторические перспективы, если все они – в обход этого центра?..

Фото Дамира Юсупова