Вместо оперы на либретто композитора – тяжелый депрессивный китч. Постановки как таковой и вовсе нет. Режиссура «разводная», аморфная, безжизненная. Сценография надуманная, убогая, уродливая. В отношении исконного сюжета – нарочито ерническая. Костюмы – потрепанный секонд-хенд с огромной театральной свалки. Хореография и пластика – более чем экстравагантны, иногда даже провокационны. Вместо весенней сказочки – утомительно долгий зимний путь в никуда, к коллапсу.

Частичная смена сюжетных акцентов, в принципе, возможна, но в этом случае необходимо, чтобы коллизия, заложенная в либретто и музыке, ни при каких условиях не менялась. В свете же идеи климатической катастрофы, связанной с вечным холодом на Земле, концепция новой постановки извращает суть вещей до нелепого абсурда, до неузнаваемости. Предложенная режиссером история – это другая, параллельная сюжету опера, которая вступает в непримиримое противоречие с эстетикой оригинала.

Вместо сказки – утрированный срез реальности, вместо возвышенного – приземленное и грубое, вместо романтики – тягостная проза беспросветной жизни, а вместо волшебства любовного чувства – хорошо завуалированный натурализм. Теперь Снегурочка обретает дар любви не благодаря венку, что дарит ей мать, а через постижение женственности, через тактильное пробуждение в ее организме эрогенных зон, устраиваемое «цветочной» свитой Весны-Красны. Для этого даже придуман «пластический этюд» с омовением в лесной бане!

От привнесенной на сцену реальности хочется убежать и слушать лишь музыку, но тщетно: отравленная новой «картинкой», околдовать слух она уже не может. И это печально: оркестр под управлением Тугана Сохиева звучит прозрачно и светло, призывно и чувственно. А в это время на все картины оперы – лишь трехстенная белая коробка. Она «подвешена» в черноте пространства сцены, на ее планшет с колосников непрерывно падают новые и новые порции искусственного снега, которого из-за техногенной катастрофы так много, что на фоне белого безмолвия сначала из него торчат лишь макушки вышек электропередачи.

В этом измерении появляются Весна-Красна, стараниями художника превращенная в прожженную мигрантку-челночницу, расхристанный, но благородный Дед Мороз и похожая на свою мать, но абсолютно не похожая на отца дикарка-неформалка Снегурочка. Красная горка с проводами Масленицы в другой картине пролога – это уже покосившаяся пристань-платформа. В ее чреве, похоже, как раз и живут бездетные Бобыль с Бобылихой, привечающие у себя Снегурочку – берущие в дочери трудного подростка. В экстерьере следующего акта – когда на сцену выходят разбитной ловелас Лель, похожая на советскую «лимитчицу» Купава и «упакованный» в фирменный красный шарф барыга Мизгирь – из снега видна лишь верхняя дуга колеса обозрения с тремя проржавевшими кабинками. Суд над клятвопреступником Мизгирем затем переносит нас в вотчину малоимущего – «бюджетного» – царя Берендея, проживающего со своим двором в вагоне пассажирского поезда, давно списанного на металлолом.

Но вот на смену надуманной сценографии из элементов металлоконструкций приходит «мегалитический ансамбль» из массивных бетонных рамок. Это место – заповедный, но пользующейся дурной славой Каменный лес. Несмотря на оголтелые пляски скоморохов по поводу праздника всеобщего обручения молодежи, это самый скучный и постановочно монотонный акт, в котором Лель выбирает Купаву, а Мизгирь безуспешно преследует фригидную пока Снегурочку. Первая картина финального акта как раз и есть упомянутая выше лесная баня, сарайчик на заднем плане, подле которого Снегурочка и постигает природу любви и женственности. В финале ее, лишь на миг соединившуюся с Мизгирем, растапливают с помощью гигантской прожекторной установки: на это брошены все силы, но на вразумительный суицид горе-любовника Мизгиря режиссерского запала не остается.

Тема снегов и пронизывающего холода проходит через всю постановку: это идея фикс! Несчастные берендеи, в том числе и дети (артисты детского хора), постоянно кутаются в одеяла и согреваются огнем, разводимым в металлических бочках. При такой ничтожной концепции говорить о характерах, созданных исполнителями, вообще не имеет смысла. Вокальные же победы новой постановки, за исключением одной лишь фактурной Агунды Кулаевой в партии Весны-Красны, в целом впечатляют не слишком сильно.

В возрастной партии Деда Мороза все еще уверенно ощущает себя представитель старой гвардии Большого театра Глеб Никольский. Ольга Селиверстова (Снегурочка), в принципе, неплоха, но трафаретно прямолинейна и однопланова. Царь Берендей в исполнении Богдана Волкова – всего лишь удачно сданный певцом зачет. Неожиданное разочарование премьеры – Купава в исполнении Анны Нечаевой. Когда-то она неплохо начинала в Большом, но сегодня, несколько растеряв музыкальность и былой вокальный драматизм, стала форсированно петь «в голос». Если трактовки партий Леля и Мизгиря соответственно Александрой Кадуриной и Эльчином Азизовым – всего лишь нелепые недоразумения премьеры, то работы Марины Лапиной (Бобылиха) и Романа Муравицкого (Бобыль Бакула) – уже полная вокальная катастрофа. Впрочем, говорить об этом на фоне общей идейной катастрофы целой постановки уже не страшно!

Фото Дамира Юсупова