Ажиотаж, царивший в Большом зале филармонии вечером пасхального воскресенья, был вполне понятен. Григорий Соколов принадлежит числу тех редких артистов, у которых форма (безупречная техника) абсолютно адекватна содержанию (любая его интерпретация концептуальна по сути).

Уже несколько лет в начале года пианист выстраивает программу, которую затем играет в разных залах мира. И всегда – это глубоко продуманное и выстраданное послание, к которому подойдет аналогия с романом или авторским фильмом. Подобно тому, как искусный художник, составляющий мозаику, точно знает, какой камешек на какое место должен быть поставлен, Соколов слышит, какое произведение должно соответствовать его концепции, и продумывает все, вплоть до тонального плана и пауз между частями. Обращаясь к творениям великих мастеров, музыкант словно ведет беседу на вечные темы: о быстротечности времени, о том, что за тайна – человеческая жизнь, и что есть за границами бренного земного бытия.

Если в своем прошлогоднем концерте смысловым центром программы Соколов определил одно из самых трагичных произведений в истории музыки – Вторую сонату Шопена, то теперь такой точкой притяжения стала последняя соната Бетховена. На первый взгляд, программа смотрелась очень просто. В первом отделении – две сонаты (№№ 14 и 16) и Фантазия до минор Моцарта, во втором – поздний Бетховен: сонаты №№ 27 и 32. Но за этой внешней простотой, как обычно бывает у Соколова, скрывалась бездна смыслов.

Так уж сложилось, что в принятой последовательности моцартовских сонат самая безмятежная – № 16, до мажор – оказалась недалеко от самой мрачной – 14-й, до минор. Соколов поменял их местами, сыграв сначала «легкого» Моцарта – с обезоруживающей ясностью, прозрачностью и четкостью в сдержанном темпе, в котором обычно играют эту сонату в музыкальных школах. Получился удивительный эффект – сочетание детской искренности, робости и наивности со взрослой мудростью и глубиной. Знаменитая фантазия, предваряющая до-минорную сонату, последовала сразу, без всякого перерыва, как внезапное осознание трагичности бытия, омрачившее картину детства. Пауза последовала лишь после промчавшегося Allegro сонаты, но медленная мажорная часть стала лишь небольшим отдыхом перед финалом с его вздохами, в которых звучала и жалоба, и покорность судьбе.

Бетховенское отделение прошло единым потоком, без малейшего зазора между частями. Поставить две похожие двухчастные сонаты друг за другом оказалось смелым, но в концепции целого – оправданным решением. Ми-минорная соната (№ 27) с ее безыскусным вариационным финалом как бы отразилась в до-минорной (32-й), в которой Соколов до предела обострил контраст между тщетой земного бытия и таинством небесных сфер. Одна из самых загадочных сонат в истории музыки была представлена подобно настоящей мистерии восхождения за пределы земного мира, где слышно «неба содроганье и горний ангелов полет».

В исполнительской манере Соколова все явственнее проступает его удивительное слышание риторической природы музыкального текста: он не играет ноты, но «произносит» осмысленный текст, в котором не проглатывается ни единая «буква». Для второй части сонаты пианист взял темп почти в полтора раза медленнее привычного – по мере погружения в музыку возник поразительный эффект остановки привычного физического времени. Ромен Роллан в свое время писал про «буддизм» у позднего Бетховена, но в данном случае слышалась не медитация на «пустоту», а предельной честный и искренний диалог человека с собственной судьбой, за которой стояло высшее начало. В интерпретации Соколова течение второй части можно сравнить с тем, как в момент кончины перед внутренним взором умирающего проносится вся его жизнь – единый миг вмещает в себя всю полноту целого. Восхождение к финальной коде стало окончательным сбрасыванием земных оболочек, отрезанием последних нитей, держащих душу с земным миром. На фоне трелей, звенящих в высоком регистре подобно пению райских птиц, пианист бережно и очень нежно пропевал тему, в которой слышалась радость освобожденной души.

Круг замкнулся тем же до мажором, с которого начинался концерт, и дальше можно было повторить все сначала, открывая все новые и новые оттенки смыслов…

Фото Алексея Королева