Аргентинская виолончелистка свободно владеет пятью европейскими языками, в том числе и русским, на котором в основном и шла беседа.

– Соль, откуда вы так хорошо знаете русский язык? Вы переняли его от вашей русской бабушки?

– Нет, русский я выучила благодаря моему педагогу, профессору Ивану Монигетти. Когда я поступила в его класс в Высшей школе музыки им. королевы Софии в Мадриде, мне было девять лет, и я говорила только по-испански. Монигетти сказал: «Я по-испански общаться не могу», – а я ответила, что не могу по-русски. Так мы сначала и говорили друг с другом, каждый на своем языке, при этом он мне очень многое показывал. Через какое-то время я вдруг стала понимать отдельные русские слова, а потом общий смысл фраз. Монигетти приезжал в Мадрид примерно два раза в месяц, он к тому времени жил уже в Базеле, но мне этого вполне хватило, чтобы научиться понимать и говорить по-русски.

– Получается, язык предков вы получили не от родственников, а от учителя.

– Да. Родители моей мамы русские, фамилия ее отца Тимашев, а матери Грязнова. Они попали во Францию в раннем возрасте и боялись говорить на родном языке даже дома, опасаясь, что их вычислят, – такое было время. Поэтому мама, несмотря на происхождение, говорила по-французски, потом по-испански, поскольку 30 лет жила в Аргентине, а сейчас родители вместе с братьями и сестрами живут в Европе.

– Сколько раз вы были в Петербурге?

– В Петербурге я третий раз. В 1997 году здесь проходил Международный конгресс виолончелистов, на нем исполнялся концерт Бориса Тищенко, который он написал для виолончели в сопровождении 48 виолончелистов, 12 контрабасов и ударных, дирижировал Мстислав Ростропович, Иван Монигетти играл солирующую партию, а я была концертмейстером одной из групп. Второй раз я приехала в июне 2002-го на фестиваль «Музыкальный Олимп», играла Симфонию-концерт Сергея Прокофьева вместе с филармоническим оркестром. И вот теперь третий приезд.

– Ваше представление о России по рассказам совпало с тем, что вы увидели на самом деле?

– Не знаю, в России я чувствую, что мне все очень близко, но не могу сказать, почему. Может быть, это память родственников. Ведь моя бабушка родилась в России, прекрасно готовила блюда русской кухни и рассказывала мне многие вещи. Я думаю, что эта культура передалась, и поэтому ощущаю себя в России очень комфортно, почти как в Аргентине, где провела детство.

– Как проходили ваши занятия с Иваном Монигетти, на чем он делал акцент?

– Учеба – очень важное для меня время. Когда я поступила в класс Монигетти, у меня уже был достаточно большой для девятилетнего ребенка репертуар. Но он сказал мне «стоп» и заставил заниматься техникой. Он по-отечески опекал меня, интересовался, чем я увлекаюсь, что читаю, что смотрю, у нас сложились замечательные отношения. В Мадрид я приехала с мамой и братом, к поступлению готовился он, а я полетела потому, что детский билет был с существенной скидкой, и тоже решила попытать счастья. Мама мне тогда сказала: «У тебя программа не совпадает с условиями приемных экзаменов». А я ответила, что пойду и сыграю то, что у меня есть. Произведения были трудными, и меня взяли. Учиться было нелегко, два года я работала над техникой, а лет с 15 начались конкурсы. Тот огромный опыт, который я получила, общаясь с Монигетти, сейчас использую уже в своей педагогической практике.

– Вы ведь тоже преподаете в Базельской музыкальной академии?

– Да, уже десять лет мы работаем с Монигетти вместе. Сначала у меня был маленький класс, три человека, а у него 7-8. Потом у меня стало увеличиваться количество концертов, и, заметя, что я все меньше времени бываю в Базеле, профессор предложил мне иную схему. Он полностью взял на себя постановку техники, весь базис, а я появляюсь в академии один-два раза в месяц и даю мастер-классы с акцентом на образном содержании. Конечно, я тоже работаю со студентами над техникой, но никогда не исправляю то, что сделано ими с Монигетти. У Ивана Монигетти всегда ощущается сугубо индивидуальное отношение к каждому ученику, и он чувствует, как надо работать с тем или иным аппаратом. В этом отношении он отличается от педагогов, которые пользуются найденными универсальными формами.

– В России существует трехступенчатая система профессионального образования, и на среднее звено, колледж, в основном и падает закрепление базы с обязательными для всех техническими зачетами.

– Идея хорошая, и об этом свидетельствует большое количество хороших музыкантов из России. В Швейцарии есть такая проблема, что у студентов, приходящих в академию профессионально заниматься музыкой, часто уже ушел тот возраст, когда можно что-то серьезно сделать. У меня обучение до академии проходило по индивидуальной программе. Например, я во время учебы сыграла от силы всего три этюда и задумалась над этим только когда ко мне стали приходить с этюдами мои собственные ученики. Мне учитель давал для разучивания очень трудные вещи, например произведения Адриана Франсуа Серве, которые заменяли этюды. Так что технику я выработала, но другим путем. Этюды часто бывают неинтересными, а настоящее концертное произведение, в котором есть смысл и красота, будет увлекать, и играть его будет интересно. Это иной дух, иная психология.

– Этим летом в Петербурге проходили прослушивания Международного конкурса им. П.И. Чайковского в номинации виолончель. Слушая молодых музыкантов на первом туре, я заметил следующую закономерность: почти все участники замечательно справлялись с виртуозной пьесой, а с обязательным произведением Pezzo capriccioso Чайковского было уже сложнее, не каждый смог передать трагизм этой пьесы. Но самые большие проблемы были с Бахом. Чувствовалось недоумение ребят по поводу того, что же делать с этой музыкой. Приходилось ли вам сталкиваться с этой проблемой в педагогической практике и обращаетесь ли вы сами к баховским сольным сюитам?

– Действительно, сюиты Баха – самые трудные вещи, и я тоже вижу проблему с исполнением барочной музыки. В Базеле ощущается сильное влияние барочников, находящаяся там Schola cantorum сегодня – один из крупнейших мировых центров, где занимаются изучением старинной музыки. Я тоже иногда играю на жильных струнах. Каждый раз это очень интересный эксперимент. Когда садишься за старинный инструмент, привычные приемы не работают и перед тобой стоит сложная задача найти нужный звук, смычок, штрих, чтобы получилась музыка, и когда возвращаешься на современную виолончель с металлическими струнами, того же Баха играешь уже по-другому. Как проходить сюиты Баха с учениками? Сложный вопрос. Я учила Шестую сюиту, когда мне было 16 лет: Монигетти начал с того, что заставлял меня идеально чувствовать ритм, и я просто при нем прогоняла сюиту от начала до конца, а он отсчитывал пульс. Когда я почувствовала себя свободно в материале, началась дальнейшая работа. В апреле у меня будет турне по Германии, в котором я играю виолончельный концерт Карла Филиппа Эммануила Баха вместе с «Джардино Армонико» под руководством Джованни Антонини (восхищаюсь им как потрясающим музыкантом и интеллигентным человеком). Джованни мне, конечно, не скажет – «пульс, пульс», но в его работе ощущается, какую огромную роль играет ритмический элемент: это и обязательное подчеркивание сильных долей, и тщательная проработка всех длительностей и акцентов.

– Мы говорим о технике в барочной музыке, но ведь баховская музыка неотделима от храма и лютеранского богослужения: не беря во внимание образный строй его церковных кантат, мы многое упускаем.

– Это правильно, у нас, действительно, есть проблема с пониманием Баха. Иоганн Себастьян Бах – величайший гений, и мы никогда не узнаем, что же он имел в виду, он слишком далеко от нас. Вместе с тем есть исполнители, которые не очень много знают о Бахе, но при этом прекрасно играют его музыку. У меня сейчас нет времени и возможности сделать концерт из баховских сольных сюит, но Монигетти мне сказал, что я все равно должна это сделать, потому что чем дальше, тем больше будет страх перед этой программой. Я работаю со своими учениками над Бахом, но очень мало играю его в концертах. Я не могу что-то учить просто так, мне надо понимать, для чего я это делаю и зачем мне это. Если надо, могу целый месяц работать над одним произведением, полностью погружаясь в материал. Если это концерт, то мне хочется понять все, знать партитуру досконально. Когда я так учу, то, даже оставляя то или иное произведение на три-четыре года и потом возвращаясь к нему, чувствую, как оно эти годы вызревало, жило и развивалось во мне.

Помимо концертной, у меня много разной деятельности, на которую уходит масса времени: это не только педагогика, это и мой собственный недавно организованный фестиваль. Все требует сил и внимания. Может быть, у меня будет время, когда я больше сосредоточусь только на концертной жизни и поднимусь на новый уровень. Мне очень хочется расти, но это невозможно делать крупными шагами. Надо уметь определять цели. Если просто делать все, что хочется, – не хватит человеческой жизни.

– В какой музыке вы себя максимально комфортно чувствуете?

– Мне очень нравится русская музыка, она очень разная. Сейчас, например, я много играю Второй концерт Шостаковича, люблю его еще больше, чем Первый. Я исполняла эту музыку во время замечательного турне с Лондонским филармоническим оркестром и Владимиром Юровским. Владимир – большой интеллектуал и рассказал мне много вещей, которые я не знала, хотя давно играю эту музыку. Но мне нравится и Концерт Элгара, который я выучила в 12 лет и с огромным удовольствием исполняю до сих пор. Стараюсь уделять большое внимание камерным программам, поскольку как музыканту это мне дает гораздо больше, чем выступление с оркестром. Концерт с оркестром – это эффектно, ярко, красиво, в сольной программе ты на виду в течение двух часов, и надо выстроить программу так, чтобы держать внимание слушателя, чтобы ему было интересно. Это все равно что выстроить большое путешествие. Требуется много энергии, но и результат получается достойным.

– Из России поступали предложения о сольном вечере?

– Еще нет, но посмотрим, что будет дальше. Недавно я играла вместе с замечательным пианистом Алексеем Володиным сонаты Бетховена и Прокофьева. Получился очень хороший концерт, и Алексей сказал мне, что постарается помочь с представлением этой программы в России.