В этом году художественным руководителем фестиваля и главным дирижером оркестра-резидента стал Арман Тигранян – яркий представитель нового поколения дирижеров, соединивший в своем стиле российские, американские и европейские традиции дирижерского искусства. В статусе главного приглашенного гостя выступил Александр Торадзе – живущий в США известный концертирующий музыкант и педагог, наследник московской фортепианной школы. Он стал участником и во многом виновником успеха кульминационного фестивального события – заключительного вечера, на котором с оркестром под управлением А. Тиграняна исполнил Второй фортепианный концерт Шостаковича.

– Вы выбрали для Палермо концерт Шостаковича: как итальянцы воспринимают его музыку?

– Понимая, что вся западная музыка без них просто бы не существовала, итальянцы воспринимают все свысока, однако любят внедряться в глубины той или иной музыкальной культуры. Шостакович – гений, и его музыку в Италии воспринимают потрясающе. К тому же, если ты делаешь что-то от всего сердца, если музыка прошла путь в твоей «внутренней системе», то в любой стране люди воспринимают ее, даже самую авангардную, великолепно. Главное – очеловечить музыку. У меня это получается с разной степенью успеха, но я, во всяком случае, сильно стараюсь и постоянно ищу новое в известном. Музыкальное произведение растет и меняется вместе с нами: сегодня я уже не тот, что был две недели назад; так же и концерт Шостаковича – все это время он жил и менялся вместе со мною.

Когда мы с Арманом Тиграняном обсуждали заключительную фестивальную программу, думали о Первом Шостаковича (европейская публика его обожает), третьем Прокофьева или Концерте Стравинского, но я предложил Второй Шостаковича, ведь там совершенно потрясающая медленная часть. Когда-то мы записали этот концерт с Пааво Ярви, а Арман Тигранян, уверен, хорошо знает эту запись, ведь их с Ярви связывает долгое сотрудничество, он является ассистентом брата Пааво – Кристиана Ярви. Звезды сошлись. Решение было принято.

– Однако в вашем исполнении в Палермо было неожиданное интерпретационное решение, которого нет в ваших записях этого концерта: третью часть, вопреки авторскому указанию Allegro, вы начали в темпе предыдущей медленной части «Andante», постепенно разгоняясь в октавном набате…

– Верно. Я хотел показать, что жизнь не может стать прежней после такой сакральной музыки. Невозможно перестроиться из одного состояния в диаметрально противоположное за секунды паузы между частями, если проживаешь музыку Шостаковича всей душой. Кстати, самый замечательный комплимент я однажды услышал от Максима Шостаковича. Больше 20-ти лет назад мы играли в Сантьяго Третий концерт Рахманинова, причем три раза подряд. После последнего концерта он мне сказал: «Ты знаешь, отец был бы тобою очень доволен. Потому что мы с тобой пять раз играли (три раза на концерте плюс репетиции) – и пять раз ты играл по-разному!» А Дмитрий Дмитриевич обожал, когда его трактовали. Посмотрите фильм 1959 года, где запечатлена репетиция Леонарда Бернстайна с Нью-Йоркским филармоническим оркестром: они репетируют финал Пятой симфонии Шостаковича в присутствии автора. Бернстайн дирижирует эту часть в два раза быстрее, чем Светланов (это немыслимые темпы!), но Шостаковичу это нравилось – главное для него было не в указаниях метронома, а в эмоциях, азарте!

– В день вашего концерта в Палермо в Москве открылся концертный зал «Зарядье» – проект, который курирует Валерий Гергиев, а с ним вас связывают многолетнее сотрудничество и дружба. Планируете ли выступить в ближайшее время в Москве или Петербурге?

– Выступления в России я никогда не планирую заранее. С Валерием Гергиевым мы обсуждаем концерты сразу под конкретное событие и программу и быстро принимаем решение. Сейчас конкретных планов нет, но нет и сомнений в том, что если буду жив и здоров, приеду в Москву. Зал «Зарядье» меня дико интересует. Я хорошо помню, как рождалась эта идея: несколько лет назад после совместного концерта с Гергиевым мы вместе ужинали у Москвы-реки – Валерий Абисалович многозначительно показал в сторону Кремля и сказал: «Здесь будет зал». Прямо как Петр Первый когда-то сказал о новом городе. Без Гергиева мы бы еще долго ждали «Зарядье», а второй и третьей Мариинки вообще бы не было.

Помню, в конце 80-х Евгений Светланов держал речь на Съезде композиторов. За несколько дней до этого легендарный дирижер, альтист Рудольф Баршай (его камерный оркестр был настоящим чудом!) покинул Советский Союз. «Нет незаменимых людей», – сказал тогда Светланов в связи с Баршаем. Все оцепенели. А надо сказать, что незаменимые люди есть. Сейчас одним из таких незаменимых людей является: гордо скажу – мой друг и коллега Валерий Абисалович Гергиев. Незаменимый лидер.

– В следующем году в Москве пройдет Конкурс Чайковского. Планируете ли быть на нем?

– Не хочу забегать вперед, но разговоры об этом есть. С Конкурсом Чайковского у меня многое связано. На прошлом я прослушал несколько сотен видео отборочного тура, затем около шестидесяти участников в Малом зале консерватории вместе с Барри Дугласом, Питером Донохью и Борисом Березовским. И после – первый тур. Кстати, был один человек, который мне очень понравился (и я это отразил в своих оценках), – Андрей Коробейников, не прошедший во второй тур. Я был потрясен его исполнением 111-го опуса Бетховена.

Кстати, в 1970 году я сам был выбран для участия в Конкурсе Чайковского. Мне было 17 лет. Я получил один из призов на Всесоюзном конкурсе 1969 года в Таллине и вошел в четверку победителей, которых рекомендовали к конкурсу, – вместе с Аркадием Севидовым и Юрием Слесаревым. Все участвовали, я – нет. Мне это было противно, как и все конкурсы. Я – не конкурсный материал.

– Что значит «конкурсный материал»?

– Это когда играешь сильно технически, но средне в плане интерпретации: «и вашим, и нашим», выровненный репертуар (без погружения в специализированный репертуар и монографические программы).

– Как, в таком случае, вы готовили к конкурсам своих студентов?

– По отношению к моим студентам в Университете Индианы у меня всегда была такая позиция: я никогда не предлагал им ехать на конкурс, ни разу. Но если студент изъявлял желание, я говорил: «Пожалуйста, только при условии, что вы будете абсолютно готовы к конкурсу за 7-9 месяцев до его начала. Будете готовы – дам рекомендацию». Студенты начинали работать в усиленном режиме, набирать часы практики исполнения, качество игры возрастало. А раз так – то конкурс уже принес пользу, независимо от результата. Студенты меня слушались. Так Александр Корсантия получил I премию на конкурсе в Тель-Авиве, Максим Могилевский, Эдишер Савицкий побеждали не раз.

– Как развивается проект вашей фортепианной студии в штате Индиана?

– Я завершил его полтора года назад. То поколение выросло, а новое – уже другое. Да, мы сыграли огромный репертуар с моей студией: всего Рахманинова, Шостаковича, семь концертов Баха, все сонаты Скрябина, переложенные нами для трех ролей «Прометея» и для двух роялей и трубы «Поэму экстаза», всего Стравинского, Прокофьева. Студенты моей студии играли в разных городах, на фестивале Рур в Европе, много в Грузии – это были монографические концерты, по 7-8 часов музыки (с перерывами, конечно), и публика всегда слушала до конца. Представьте, 15 человек по очереди исполняют все произведения одного композитора в хронологическом порядке! В программу Рахманинова мы включали его аккомпанементы к романсам и виолончельную сонату, а в марафоне Прокофьева исполняли даже его Десятую сонату. Да, у Прокофьева всего девять сонат, но существует набросок начала Десятой – полторы страницы текста, примерно 40 тактов. В этом концерте все участники собирались вокруг рояля к концу Девятой сонаты: звучали первые такты Десятой сонаты, затем музыка обрывалась… Все, композитор ушел. А ведь Прокофьев еще задумывал написать Двойной концерт! Я не сомневаюсь, что он думал о Рихтере и Гилельсе. Но идея не реализовалась.

В 1997-м году мы с моей студией приезжали по приглашению Гергиева с программой Стравинского – играли всю его фортепианную музыку: сонаты, Концерт, Концерт для двух фортепиано, Каприччо для фортепиано с оркестром. С Каприччо связана история с Дягилевым. Этого вы нигде не прочтете, но обязательно должны знать. Я основываюсь на «Дневниках» Прокофьева. Но сначала – о Дягилеве.

Я только что приехал из Венеции, был на могиле Стравинского на острове Сан-Микеле. В пятидесяти метрах от него – могила Дягилева, который всегда стремился в Венецию, в том числе из-за Вагнера, которого обожал (Венеция – это вагнеровское место, он умер в Венеции, там его дом, кафе, куда он ходил). В Перми, в поместье своего отца, Дягилев устраивал музыкальные вечера и обеды с концертами, садился за рояль и аккомпанировал «Лоэнгрина». Он даже хотел стать композитором и, как известно, приезжал к Римскому-Корсакову, но тот его мягко выставил. И тогда Дягилев сказал: «Вы еще пожалеете!» (Прямо как Чайковский – Николаю Рубинштейну, когда тот отказался исполнять его Первый концерт.) А в 1929-м году Дягилев приехал в Венецию умирать.

В 1971-м Прокофьев описывает в своих дневниках (которые были изданы только в 2003 году после 50-летнего запрета на их публикацию), как они обедают в Париже со Стравинским: к ним подходит важный русский человек и сообщает о кончине Сергея Дягилева. Прокофьев воспроизводит реакцию Стравинского: истерика, коллапс, отупение (Прокофьев был очень точный человек, все описывает в деталях). Я долго думал об этом и вот к чему пришел. Послушайте Каприччо Стравинского, конец первой части, который уходит attacca во вторую. Это место и есть то оцепенение, в которое впал Стравинский, узнав о смерти Дягилева! В фортепианной партии повторяющаяся через паузы нота соль в басах (каждый раз я внимательно считаю, чтобы не ошибиться с ритмом пауз – не хочется ошибаться в таком святом месте в музыке), а дальше идет хорал – барочная музыка, неоклассика, вступают деревянные духовые. На фоне главной темы второй части, спокойного европейского хорала, в нижнем регистре начинают «гудеть», постепенно, поднимаясь снизу, распевы русской церковной музыки. Я убежден, что Стравинский это писал о Дягилеве: в Каприччо он отпевает Дягилева.

Посмотрите на даты: в 1929-м году скончался Дягилев, а в декабре этого же года была премьера Каприччо Стравинского. Стравинский и Дягилев были, как кошка с собакой, но факт остается фактом: без Дягилева Стравинский был бы совершенно другим. И наоборот. Они одно целое. Подтверждения моим словам нигде не прочесть. Это мое убеждение – не может быть случайным то, что Стравинский упокоен в 50-ти метрах от Дягилева. Одно из самых сильных впечатлений – это надпись на гробнице Дягилева: «Венеция – постоянная вдохновительница наших успокоений. С.Д.»

Над этой надписью я долго думал. Не вдохновительница к победе, к сочинению новой музыки, но к успокоению. Почему? Потому что Венеция – магически красива. Ее нужно видеть с воды, из гондолы: если смотреть на Венецию снизу вверх, ее красота раскрывается во всей своей полноте! Магия, сюрреализм. Ничего реального, в буквальном смысле ничего – город медленно, год за годом, уходит под воду. Поэтому если увидел Венецию, то успокоился. Навсегда.