В какой момент Шостакович впервые вошел в твою жизнь? Когда стал в тягость? А когда вдруг превратился в часть твоей души и ты, наконец, начал понимать, что прожил с ним свою судьбу, что с ним прожила свои эпохальные страдания вся твоя страна? Никто, наверное, так внятно, но не прибегая к словам радикального свойства, не озвучил ХХ век, все его эмоции. От придурковато-картинного энтузиазма – до угрюмого мычания исстрадавшихся мудрецов. От бесовской суеты, грозящей смести до основания весь мир, – до невидимых миру слез автора, а с ним – и каждого порядочного гражданина. От неосязаемых монументов в память о миллионах невинных жертв – до горького смешка и даже плевка в лицо душителям, травителям, губителям, порожденным ХХ веком в неслыханных количествах.

РЕЗЦОМ ПО СЕРДЦУ

Впервые Шостакович очаровал меня в первом классе ДМШ «Вальсом-шуткой», где вдруг «неправильно» сбивается ритм и можно позлить взрослых. На маленькое хулиганство композитора бабушка неизменно откликалась из кухни: «Нет, не так! Давай еще раз, сначала!»

В тот год вышел фильм «Овод» с неземной музыкальной темой, затмевавшей даже красоту Олега Стриженова, – правда, тогда не больно-то смотрели, кто режиссер, а уж тем более композитор. Вот в титрах «Гамлета» Козинцева в 1964 году имя Шостаковича стояло крупнее имени Смоктуновского. И с первых же страшных аккордов музыка предупреждала: здесь про смерть, про боль, от которой некуда сбежать.

В средних классах музыкальной школы дела с Шостаковичем не клеились; долго потом не слушались ни Пятая, ни Седьмая его симфонии – все, что готовилось к экзамену, становилось вражеским и ненавидимым.

К середине 60-х мое поколение слушателей дозрело до паспорта, студбилета и хоть в чем-то самостоятельного вкуса. Самым главным для породнения с Шостаковичем стали премьеры его новейших сочинений: Второго скрипичного концерта с Ойстрахом (1967), Четырнадцатой (1969), Пятнадцатой (1971) симфоний. Их очевидная значимость впервые позволила осознать себя свидетелями эпохи.

Но больше всего запомнилась премьера Второго виолончельного концерта в 1966 году. Это был просто разгром врага: официальные лица восседали в почетных рядах партера БЗК, а Мстислав Ростропович во второй части остервенело швырял им в лицо «Купите бублички» – вот, мол, ваш уровень, и не лезьте судить выше сапога… Было и смешно, и жутко: выпустят ли нас из зала или сразу арестуют всех вместе с Ростроповичем как сообщников?..

Такие исполнения – как удары электрическим током. В 1970-м на IV Конкурсе им. Чайковского некто Джон Лилл, рослый англичанин с бакенбардами, будто из романа Диккенса, так феноменально играл на втором туре Прелюдию и фугу ре-бемоль мажор, что пришлось покопаться в нотах: неужели там такое написано?!. Какая издевательская прелюдия с ее заискивающими улыбочками! Свобода высказывания и безоглядность – вот что звучало в небольшом сочинении. То есть то, что сегодня ищет новое поколение композиторов, беспомощное – как заблудившийся в лесу Мальчик-с-Пальчик – в своем снобизме, однако гнушающееся крикнуть даже простое «Ау!».

Ровно на переломе тысячелетия, в конце 1999 года, Дмитрий Бертман отважно взялся ставить на крошечной сцене «Геликона» «Леди Макбет Мценского уезда». Позвонили знакомые певцы: «Приходите на репетиции, у нас тут что-то гениальное».  Так и было – спектакль получил потом четыре «Золотые маски», которые тогда у нас почитались чуть ли не за «Оскара».

Итоговым для меня стал подарок дирижера Рудольфа Баршая – все 15 симфоний Шостаковича, записанные им с оркестром Кёльнского радио (WDR). Ведь он дружил с автором и считал своим долгом запечатлеть нюансы, полученные из первых рук.

Открытия продолжались и продолжаются. Это и парадоксальная трактовка Седьмой симфонии Инго Метцмахером, и очень личная интерпретация Второй фортепианной сонаты Андреем Коробейниковым… «Что за осколки тут накиданы в одну кучу? – возмутитесь вы. – И это в юбилей величайшего из композиторов ХХ века!» Однако все мы маленькие люди, в судьбе которых Шостакович прочертил свою линию, сложившуюся из пунктирных впечатлений. Но у кого-то она в итоге легла боковой бороздой, а кому-то провела резцом по сердцу.

ПОЛЕТЫ 
ДЕНИСА МАЦУЕВА 

110-летний юбилей Шостаковича, как и недавний прокофьевский, не породил никаких формальных торжеств.

День 25 сентября 2016 года стоял обычный, осенний, довольно ветреный. Куда пойти? Может, на оперу «Нос» в Камерный театр им. Покровского? Вспомнить ее премьеру в середине 70-х, когда в «подвал» на Соколе немыслимо было протолкнуться. Диковинный спектакль тогда опередил своей смелостью даже драматические театры Москвы. Так изгнанный из Большого театра Борис Александрович ему «отомстил»: попасть в «подвал» было гораздо труднее! Увы, Камерный театр (теперь на Никольской), держащий «Нос» в репертуаре, на 25-е поставил зачем-то «Мракобесов» «по произведениям Дмитрия Шостаковича». И ностальгическая идея провалилась.

На 25-е планировались два заметных концерта – в БЗК и КЗЧ. Про второй поговаривали, что Денис Мацуев, отыграв в первом отделении, тут же «усвистает» в Мариинку «доигрывать» юбилейную музыку с Гергиевым. На всякий случай решила не ходить, а послушать его через пару часов в записи.

И оказалось, вечер вышел нескучный – не в последнюю очередь благодаря дирижеру-энтузиасту Александру Сладковскому. Первый фортепианный концерт с трубой (солист – виртуозный Владислав Лаврик), к обаятельному нахальству которой невозможно привыкнуть, прозвучал, как и положено, остроумной сумятицей едва узнаваемых цитат. Так же ловко удался Денису Мацуеву и Второй концерт – оба ему очень подходят. После антракта зазвучала Пятая симфония, а Денис в 20:05 выехал в аэропорт, в девять взлетел; в десять Гергиев начал Пятнадцатую симфонию, а в 23:00 героический солист вышел на сцену Мариинского театра.

АДСКИЙ КАНКАН 

Реальное же, не «виртуальное» расписание скромного рецензента в конце концов удачно сложилось само собой. Первым, в 16:00, стал концерт в «Геликоне», названный «Шостакович вместо сумбура» (перифраз заголовка статьи 1936 года «Сумбур вместо музыки»).

Давно я не встречала на сценах «Антиформалистический раёк» на слова самого Шостаковича (при его жизни не исполнялся), глумящегося над осклизлой демагогией бюрократов от культуры. Единицын – бас Дмитрий Скориков, изображавший самодовольного «музыковеда» Сталина в похожем гриме, – лучший из всех слышанных. Комсомольские фурии в красных косынках, в конце концов устроившие канкан, в раже разбросали свои туфельки по сцене, и она медленно пошла вниз, утягивая за собой на дно всю эту историческую шваль. И на первый план вышел оркестр под управлением Валерия Кирьянова, вознесший под звездный купол «Геликона» зловещую Пассакалию из «Леди Макбет»: вверх по лестнице, ведущей вниз – туда, где разверзается ад.

Когда звуковая рана постепенно затянулась, авансцена вновь поднялась – и на ней уже были только стулья с недвусмысленно решетчатыми спинками да раскиданные как после погрома туфельки (режиссер Илья Ильин). Дали цикл «Из еврейской народной поэзии», где впечатляюще пели, выдерживая специфическую драматургию, Лариса Костюк и Анна Пегова. Такой артистической мощью владеют только здесь – именно «Геликон» всегда блистал неразрывностью театра и музыки.

ПОХОЖИЕ И НЕ ОЧЕНЬ

В 18:00, в пяти минутах по Никитской, в фойе БЗК открывали бюст Шостаковича. Увы, весьма посредственный. Дяденька с пухлыми губками – вовсе не тот человек, который помнится еще живым на своих концертах, более того, именно в этих стенах! (Он сразу слева от «Славянских композиторов», а то мудрено узнать.)

Присутствовали вдова Шостаковича Ирина Антоновна, дочь Галина Дмитриевна, композитор Владимир Рубин и еще два человека, подозрительно похожие на юбиляра (в отличие от творения скульптора Ваге Согояна). Ими оказались внук композитора Дмитрий Максимович Шостакович и его сын Митя лет десяти, смахивающий на своего прадедушку в его юном возрасте: худенький, с заостренными чертами лица и характерным подбородком. Дмитрий Максимович представился как фотохудожник, а Митя все время стеснялся, наверное, заметив, что меня душит смех: ведь так и представляешь себе, как учитель в классе строго произносит: «К доске пойдет… Митя Шостакович!».

Покрывало с бюста снимали ректор консерватории Александр Соколов и дирижер Владимир Федосеев.

АЗБУКОЙ МОРЗЕ

Главное впечатление дня – встреча с Владимиром Федосеевым. Десять лет назад, в столетие со дня рождения композитора, он сыграл почти все его симфонии. И объяснял мне тогда, что зря Шостаковичу приписывают прямое противостояние тоталитарному режиму в музыке. «Это наносное, возня, – отмахивался он. – Шостакович в определенном смысле видел дальше, чем все политики». Тут я согласна. Ведь «полюбоваться» на ХХ век и вздрогнуть – самое малое, что дает музыка Шостаковича.

– А почему вы сегодня выбрали Десятую симфонию? Не самая популярная…

– Я чувствую в ней скорбь по добру. По любви, по правде.

…Переполненный зал. Большой симфонический оркестр начинает концерт «Праздничной увертюрой». Она написана в 1954 году на открытие ВДНХ (тогда – ВСХВ), и вот, пожалуйста, сфера ее приложения оказалось шире, чем оформление фонтанов для образцовых колхозников: трудно перечислить, сколько выдающихся событий сопровождала увертюра за полвека! А многие даже и не знают, что это Шостакович. Думают, что это такая торжественная заставка-гимн, упавшая к нам с небес.

БСО был великолепен. Владимир Иванович, конечно, не так прост и прям, как хочет казаться. В конце вечера, измотав публике душу загадочной симфонией, он закольцевал программу ее финалом, в который будто зеркально опрокинута, как в большой фонтан ВДНХ, «Праздничная увертюра», побитая рябью времени. А между ними, как между молотом и наковальней, оказался еще Первый виолончельный концерт, смело отданный на откуп Александру Князеву. Ведь он трактует все по-своему, иногда непредсказуемо-опасно, но веришь каждой его ноте, сейчас это редкость. Даже в каденции, где виолончель едва шепчет, зал сидел застекленев, как на сеансе небывалого гипноза. Четвертую часть бисировали – откуда только силы берутся.

После концерта публика спускалась по лестнице оглушенная, точно контуженная. Да, мир Шостаковича запределен, но постижим для нас, и мы можем этим гордиться. Это к нам, как азбука Морзе, летят из Десятой симфонии сигналы бедствия D-S-C-H… D-S-C-H… – зашифрованная монограмма композитора.

Не знаю, сознательно или нет, но, когда в Большом зале консерватории исполнялась Десятая симфония, Сладковский в КЗЧ после своей Пятой на бис играл Скерцо именно из Десятой. Хочется верить в сказку, что Скерцо у обоих дирижеров прозвучало одновременно – сигналами бедствия в правосудные горние выси, куда доступ есть разве что звукам музыки. 

Но фото Д. Шостакович, 1956 г. Экспонат фотовыставки в Камерном музыкальном театре им. Покровского