В книге о Матвее Борисовиче, составленной Евгением и Натальей Проненко, тоже его бывшими воспитанниками, приведен список учеников Либермана: 25 в Днепропетровске, 50 в Новосибирске, 14 в Израиле. Они занимались у него кто в школе, кто в училище, кто в консерватории или академии, но считают Моню, как его ласково все называют, своим главным учителем.

Меня Матвей Борисович поразил даже не тем, что он рассказывает о каждом из своих студентов так, словно расстался с ним вчера, а удивительной системностью мышления. Если он называет в разговоре с вами три каких-то важных пункта, а потом начинает раскрывать их подробнее, то будьте уверены, что как бы ни был пространен и разветвлен рассказ о первых двух, он никогда не забудет о третьем и рано или поздно подведет разговор к нему.

– Я люблю разбирать все по косточкам. Работа скрипача по большому счету складывается из двух важнейших моментов: надо понять, что хотел сказать композитор, и найти точный прием, как это передать на инструменте. Мне всегда хотелось отыскать механизмы каждого приема, чтобы ученик шел к нему не интуитивно, а ясно представлял, что надо сделать, чтобы получилось.

В доказательство он продемонстрировал мне, как можно научить одному из сложнейших скрипичных штрихов. Достал скрипку, легко бросил несколько пассажей вверх и вниз, чего я никак не мог ожидать, глядя на его тронутые возрастом руки, а потом стал показывать, как должны работать пальцы на смычке во время исполнения этого штриха. И тут же, узнав, что я по первой профессии тоже скрипач, велел мне взять смычок в руки и попробовать воспроизвести то движение, суть которого он сформулировал! Я поинтересовался, были ли у него в роду скрипачи.

– Мои родители не были музыкантами, – ответил он.– Мама преподавала в начальных классах, отец был фармацевтом. Правда, он играл на скрипке, но как любитель. Я же начал свой музыкальный путь на маленькой балалайке-восьмушке, которую специально для меня заказал мой дед. В семь лет отец стал учить меня играть на скрипке. И моя младшая сестра Роза пошла по моим стопам. Вскоре стало ясно, что нам надо учиться по-настоящему, а в маленьком поселке, где мы жили, не было даже простой музыкальной школы.

Детей показали киевскому профессору Якову Магазинеру. Видя их способности, тот даже готов был поселить брата и сестру у себя дома, но мать не решилась оставлять их одних в чужом городе. Было решено переехать в Днепропетровск, к брату отца.

– Мы жили так скудно, что у нас даже не было денег на переезд, – рассказывает Матвей Борисович. – Чтобы подзаработать, отец начал давать с нами концерты в школах по деревням и небольшим городкам. Я играл на скрипке, Роза – на балалайке, а отец нам аккомпанировал, тоже на скрипке. «Переложения» для этого состава он делал сам. Наши концерты пользовались успехом, но тут в местной прессе стали появляться гневные статьи о родителях, которые эксплуатируют своих детей. Гастроли пришлось свернуть, но деньги на переезд мы заработать успели.

В Днепропетровске Либерман занимался у Филиппа Ямпольского – ученика и бывшего ассистента основателя русской скрипичной школы Леопольда Ауэра.

– Филипп Генрихович очень хорошо поставил мне руки, впоследствии никто мою постановку не переделывал, что редко случается.

Потом в жизни Матвея Борисовича был Свердловск, куда он попал во время войны (завод, где работал его отец, был эвакуирован в Алапаевск Свердловской области). Здесь Либерман попал в класс к легендарному одесситу Петру Соломоновичу Столярскому, тоже эвакуированному в Свердловск.

– Столярский никогда не брал в руки инструмент, однако объяснял все очень образно. Помню, я не мог сыграть начальную фразу 4-го концерта Вьетана так, как он требовал, и он мне сказал: «Ты когда-нибудь держал в руках шелковую ниточку? Представляешь ощущение? Вот такое же должно быть ощущение от первого звука в этой фразе». Мы занимались у него дома, в тесной квартирке. Однажды передо мной был ученик, и я стал разыгрываться в ванной комнате. И вдруг слышу: «Бехеме ("корова", он часто называл учеников этим жаргонным словом то ласково, то сердито), разве так учат октавы?» И тут же в ванной стал мне объяснять, как надо!

Приходилось не только учиться, но и работать, родители уже не имели возможности поддерживать сына и дочь материально. Либерман играл в оркестрах при кинотеатрах, служил скрипачом-солистом в джаз-оркестре Свердловской железной дороги. У оркестра, много гастролировавшего по городам Урала, был собственный вагон, так что Матвей обрел временное пристанище в виде вагонной полки. Совмещать такую работу с учебой было трудно, и он вскоре покинул оркестр. Однако именно благодаря этому коллективу попал в Москву.

– Я давно мечтал учиться у Давида Ойстраха, с тех пор, как первый раз его услышал еще на Украине. Но ведь в условиях военного времени в столицу  нельзя было приехать без специального разрешения. А тут Николай Стремоусов,  руководитель джаз-оркестра, предложил мне поехать с ними в  Москву на фестиваль джазовых коллективов, хотя я у них уже не работал. Приехали, стали репетировать в Клубе железнодорожников. И вдруг – ЧП: кто-то украл плащ, заподозрили одного из наших. Оркестр расформировали, и большинство его участников отправили на фронт. Я же был вольнонаемным,  меня это не коснулось. Главное, я в Москве! Отправился к Ойстраху прямо домой. У меня было письмо к нему от Нелли Петровны, дочери Столярского. Позвонив в дверь, я вынул письмо из кармана, чтобы убедиться, что оно на месте, и сунул обратно. Давид Федорович открыл мне со своей всегдашней очаровательной улыбкой, я представился, снова полез в карман за письмом... и похолодел: письма нет! Ищу в одном кармане, в другом...  Исчезло! Я даже вспотел и инстинктивно расстегнул пиджак, тут оно и выпало. Оказалось, я в волнении сунул его не в карман, а между рубашкой и пиджаком.

Через два дня Матвей предстал перед приемной комиссией Московской консерватории. Были еще мытарства с московской пропиской, но помог Давид Федорович.

– Он вообще относился ко мне по-отечески. Однажды я переиграл руку, так он выбил в профкоме путевку в специальную грязелечебницу. Я даже не знаю, была она бесплатной или он, не говоря мне ни слова, заплатил сам.

Матвей Борисович уверен, что годы учения в Москве были лучшими в его жизни.

– Ойстрах, в отличие от Столярского, почти никогда не выпускал в классе скрипку из рук. Когда что-то не получалось, он показывал это место. Порой я даже отчаивался – мне так никогда не сыграть! Но каждый показ был колоссальным стимулом. Позже я начал анализировать его приемы уже с педагогической точки зрения. Очень много дало мне и общение с Петром Абрамовичем Бондаренко, ассистентом Ойстраха, который занимался с нами техникой – гаммами, этюдами.

После окончания Московской консерватории Либерман получил распределение в Днепропетровск в качестве солиста филармонии.

– Тут мне пришлось существенно пополнить свой репертуар. Новые произведения надо было порой разучивать в весьма сжатые сроки. Играл с оркестром, во главе которого выступали известные дирижеры, много исполнял камерной музыки со своими коллегами по Днепропетровскому музыкальном училищу, где начал работать сразу же по прибытию в город.

Несмотря на блестящие успехи его училищных воспитанников, Матвей Борисович мечтал о работе в консерватории.

– Когда ты работаешь в училище, лавры чаще всего достаются кому-то другому. Мои ученики в Днепропетровске уходили от меня уже законченными скрипачами с виртуозным репертуаром, но лауреатами международных конкурсов становились в консерваториях, в классах других педагогов. А я чувствовал, что вполне могу заниматься с ними и на высшей ступени. Ректор Киевской консерватории композитор Штогаренко, послушав моих учеников, пригласил меня на работу, но педагоги струнной кафедры этому воспротивились. Возможно, их пугала конкуренция... В 1966 году я получил приглашение из Новосибирской консерватории. Первоначально были проблемы с жильем, мне даже пришлось на год оставить семью, пока не нашлась квартира для обмена на днепропетровскую.

В Новосибирске Либерман проработал почти четверть века, одновременно преподавая и концертируя. Его ученики высоко котировались на разных конкурсах, Матвея Борисовича часто приглашали вести открытые уроки и педагогические чтения во многих консерваториях СССР (тогда это еще не называлось мастер-классами, как сегодня), были опубликованы его методические работы. Однако официальное признание – звания профессора и заслуженного деятеля искусств – он получил только незадолго до своего отъезда в Израиль в 1990 году.

– Инициатором переезда был мой зять. А когда они собрались, моя ныне покойная жена Клавдия Исааковна заявила, что мы должны ехать с ними. Я согласился, но с большой душевной болью. Ведь к тому времени у меня в Новосибирске сложился класс, практически целиком состоящий из моих воспитанников. Со многими из них я занимался, что называется, с нуля, и вот теперь бросал их...

Матвей Борисович жалуется, что и иврит не освоил как следует, и в израильском музыкальном истеблишменте не чувствует себя из-за этого своим, но объективно картина выглядит иначе. Несколько лет он проработал в Академии музыки им. Бухмана – Меты в Тель-Авиве, потом к ней добавилась академия в Иерусалиме. С возрастом ездить в два города стало тяжеловато, и он сосредоточился на Иерусалиме, где к студентам академии прибавились ученики музыкальной школы при ней. Первое время он занимался в основном с русскоязычными ребятами, но позже в его классе появились и местные уроженцы. Слова «школа Либермана» стали и тут визитной карточкой, которая говорит сама за себя.

Всем, кто приходит к нему в гости, Матвей Борисович любит показать свой «иконостас» – стену, густо увешанную фотографиями его прославленных учителей и учеников, ныне известных во всем мире. Показывая последних, он припоминает, кто из них звонил ему недавно, кто прислал свой новый диск, ну и, конечно, кто из них как занимался в прошлом. И подсказок его память не требует!