— Павел, ваше имя часто называют в ряду минималистов. Насколько вы сами ассоциируете себя с этим направлением и насколько далеко ушли от него?

— Я действительно нашел свой стиль, когда познакомился с музыкой минималистов, так что в какой-то степени себя к ним причисляю. Среди корифеев (а они очень разные) – Стив Райх, Терри Райли, Филип Гласс, Майкл Найман, Арво Пярт. Это произошло на втором курсе консерватории, и именно эта музыка звучала в наушниках моего плеера. Еще меня очень впечатлили фильмы Годфри Реджио с музыкой Гласса. Однажды я ездил на один из юбилеев Стива Райха в Нью-Йорк, где в течение месяца проходили концерты его музыки. Я впитал минимализм наряду с другими течениями и веяниями. Это и импрессионисты, и Стравинский, Сильвестров периода новой простоты, в какой-то мере даже Шнитке. Я не исповедую полистилистические идеи Альфреда Гарриевича, но являюсь сочувствующим наблюдателем.

— Вы всегда были очарованы минимализмом или начиналось все иначе?

— В Центральной музыкальной школе я пережил увлечение авангардом. У нас была группа активных композиторов и теоретиков, которые ходили на все концерты Шнитке, Денисова и Губайдулиной и, соответственно, писали музыку условно авангардного направления. Но я еще в девятом классе разуверился в авангарде и стал искать что-то другое. В состоянии поиска был довольно долго, потом был в армии. Там необычайно увлекся джазом, особенно записями Кита Джарретта, Чета Бейкера и Майлза Дэйвиса. Дело в том, что я служил вместе со студентами джазового факультета Гнесинского училища (среди них был Владимир Галактионов, сейчас один из самых востребованных российских трубачей). Они снабдили меня записями и всяческими сведениями, и спустя два года я вернулся из армии фанатом джаза. Вообще-то я даже не собирался поступать в консерваторию, ходил в Гнесинский институт в надежде найти факультет джазовой композиции… Не нашел, потому что в джазе композиторы – они же исполнители, а меня интересовала исключительно композиция (с профессией я определился, когда мне было лет шесть или семь). Поэтому, не найдя нужного факультета, я с некоторым разочарованием поступил в Московскую консерваторию.

— Как вы думаете, сколько еще проживет минимализм (сейчас уже – постминимализм)?

— Он был, есть и будет – так думают все минималисты и все те, кого к ним причисляют.

— То есть минимализм вечен?

— В том смысле, что он всегда присутствовал в музыке гамелана, в раннеиндийских или африканских практиках – да в общем-то в любой этнической традиции. Всегда будут люди, склонные к прослушиванию репетитивной музыки.

— В органумах Перотина тоже слышна выраженная минималистская репетитивность. Когда у нас еще никто ничего не знал о минимализме, Галина Уствольская писала свои аскетичные, суровые, порой почти минималистские партитуры. Другое дело, что по духу это совсем иная, экспрессионистская музыка.

— С моей точки зрения, минималистская репетитивность может выражаться по-разному. Например, паттерны могут быть очень разной длины. Есть бесконечное количество вариантов понимания репетитивности, что открывает перспективы для экспериментирования.

— Кто был вашим гуру в композиции?

— Можно сказать, что мой гуру – мой внутренний цензор. Еще у меня есть муза – моя жена Марина Катаржнова, которая играет на скрипке и с которой я всегда советуюсь по поводу своей музыки. А в консерватории я учился у ныне покойного А.А. Николаева. Он оказался самым подходящим для меня профессором – почти не вмешивался в мой творческий процесс. Мне всегда казалось, что композиция – спорная дисциплина. Композитор должен учиться на произведениях классиков всех времен. Я приносил своему профессору не черновики, а, как правило, запись с концерта, и он, слушая готовое произведение, понимал, что, собственно, менять уже ничего нельзя. Но тем не менее говорил очень умные и правильные вещи, которые я впоследствии имел в виду. И я очень благодарен ему за ту свободу, которую он мне предоставлял. Также я очень благодарен Назару Кожухарю, который меня многому научил в консерваторские годы, да и в послеконсерваторские. Именно он записал мой первый компакт-диск и вообще много исполнял моей музыки. Если же говорить о моем гуру в общепринятом смысле, то, наверное, это пианист Алексей Любимов, который поддерживает меня с 1996 года – играет мою музыку, заказывает мне произведения. Сейчас по его заказу я работаю над циклом фортепианных пьес. Это очень сложная музыка, которая связана не только с минимализмом, но и с Робертом Шуманом (его Третьей фортепианной сонатой), с Францем Шубертом и Иоганнесом Брамсом.

— Один из ваших заинтересованных исполнителей – Филипп Чижевский, который вместе со своим ансамблем Questa Musica представил на «Золотой маске» коллективный проект «Галилео. Опера для скрипки и ученого». Расскажите об участниках.

— Партитура написана пятью композиторами: Сергеем Невским, Кузьмой Бодровым, Дмитрием Курляндским, Кириллом Чернегиным и мной. Мне доверили написать финал. К тому же я появляюсь на сцене собственной персоной в красном балахоне, что для меня исключительный случай (я заведую электроникой, компьютером, включением фонограмм). Опера посвящена разным аспектам деятельности Галилея, его гелиоцентрической концепции, его предвосхищению открытий Коперника. Роль итальянского ученого исполняет российский физик и математик Григорий Амосов, который выступает в качестве чтеца. Автор идеи и ведущая солистка – скрипачка Елена Ревич, режиссер – Борис Юхананов. Именно Юхананов окрестил это коллективное произведение оперой. По существу это театральная постановка для чтеца, скрипки и большого ансамбля. Кроме Ревич и Юхананова, концепцию разрабатывали ученые Григорий Амосов и Иван Боганцев. Стилистически это контрастный проект, все композиторы очень разные.

— Это нечто вроде «Сверлийцев»?

— С точки зрения контрастности и коллективности – да, но концепция, понятно, другая.

— Как вам работалось с Юханановым и компанией?

— Прекрасно работалось. Я влюбился в Юхананова и подружился с коллегами. А с исполнителями просто сроднился, так как сам играю на сцене.

— Ваша музыка по большей части сангвиническая, так что понятно, почему ваш эпизод в «опере» о Галилее с его гелиоцентрической концепцией – финальный. Вы принципиально сторонитесь всех негативных проявлений окружающей действительности?

— Ужасы повседневной жизни совершенно необязательно впускать на страницы собственных партитур и транслировать людям. Зачем им все это еще раз слышать в концертном зале после работы? Пусть они лучше пойдут домой в приподнятом настроении.

— Вы один из немногих композиторов, которых я постоянно вижу на альтернативной площадке Московского культурного центра «Дом». Поэтому вполне естественно, что у вас имеется неакадемическая линия в творчестве: вы играли в рок-группе «Вежливый отказ»…

— Я 17 лет был пианистом «Вежливого отказа», очень люблю эту музыку. Но сейчас занимаюсь только своей музыкой и своими идеями – я был вынужден покинуть коллектив, потому что не успевал ходить на репетиции. Впрочем, еще в 1990-е годы я играл в ансамбле Алексея Айги «4’33’’».

— Чем вас привлекает рок-музыка?

— Меня много чего привлекает, я всеядный. Это проявилось еще в школе, где я увлекался Pink Floyd и даже тяжелым роком. До сих пор иногда слушаю рок-музыку на предельной громкости (правда, в наушниках, чтобы никому не мешать) – это дает подзарядку.

— Интересно, что Филип Гласс упоминается и в академических, и в рок-энциклопедиях, – видимо, потому, что в минимализме и рок-музыке много общего.

— Конечно. В роке много паттернов, которые мне близки и по стилю, и по духу, и по жанру. Но что касается «Вежливого отказа», то он не столько близок, сколько я просто восхищаюсь этой прекрасной музыкой и прекрасными людьми, которые ее играют. По существу, то, что я делаю в академической композиции, и то, что играл в «Вежливом отказе», – совершенно разные мои ипостаси.

— Какие принципы в музыке для вас неотменимы? Без чего музыка – не музыка?

— Без гармонии в широком понимании этого слова.

— Насколько сейчас сложно выжить современному российскому композитору? Удается ли вам заниматься только своим делом?

— Сложно, но удается. Я настолько погружен в процесс сочинения (фактически 24 часа в сутки), что у меня не остается времени на что-то другое. Моя музыка и моя семья – больше меня ничего не интересует. Из того, что сделано за последние полгода, – композиция I made my home с посвящением Джону Кейджу (заказ фонда Михаила Барышникова), пьеса «Голландия» для голоса и ансамбля на стихи Иосифа Бродского (для исполнения в Амстердаме), музыка к спектаклю Александра Огарёва «Сюзанна» с Маргаритой Симоновой в главной роли (для театра «Школа драматического искусства»). К тому же я активно работаю в кино. Из последнего – музыка к фильму «Большой» Валерия Тодоровского.

— Если бы у вас было неограниченное количество денег, какой проект был бы для вас особенно привлекателен?

— Я бы занялся написанием симфонической музыки, потому что у меня ее очень мало. Я пишу только на заказ, и мне редко заказывают оркестровые сочинения. Это достаточно дорогое удовольствие. Тем не менее бывает. Виолончелист Борис Андрианов, например, постоянно ездит по стране с моим произведением Musica con cello для солирующей виолончели и оркестра. Оно исполнялось уже раз пятнадцать в разных городах.

— Что вы относите к своим безусловным творческим удачам?

— Все, что я когда-либо написал. Я никогда не показываю что-то такое, в чем не уверен и от чего сам не получаю удовольствия.

Фото Алексея Вылегжанина