За прошедший сезон маэстро познакомил Москву с полутора десятком постановок родного театра, показав их на сценах Большого и в упомянутом зале. Общая картина получилась пестрой, но нечто объединяющее находилось: обликом и идейно все, даже свежайшая «Аида», было приветом из вчерашнего дня. И вдруг — «Очарованный странник», отлитый в почти совершенных визуальных формах, без ароматов архаики (хотя создавался в 2008 году) и с неугасшей способностью потрясать, проявившейся уже на первых минутах спектакля.

Оркестр в яме. Дирижера нет. В полной тишине почти тенями поплывут на сцену монахи, чтобы приступить к своим послушаниям — ловить рыбу (без удочки), копать огород (без лопаты), косить траву (без косы), само собой, молиться. Пластические, в замедленно-завораживающем темпе этюды сразу возьмут внимание на себя. А потому почти шоком будут вдруг зазвучавшие из ямы оркестровые пиано. Как, кто дал отмашку? Ясно, что Гергиев. Но его выхода мы не видели, и чтобы оркестранты кого-то приветствовали, не слышали. Дирижера как физического персонажа будто бы не было, и получалось удивительное — музыка изливалась, подобно свету небесному, сама по себе. Второе чудо спектакля: этой музыке ничто не вредило. Щедрин писал оперу исключительно для концертной сцены, и когда Гергиев, сначала в «правильном» формате исполнивший опус в Мариинском, через год решил делать спектакль, даже воспротивился: не разрушить бы хрупкий мир «Странника». Но не разрушили.

Все, что напридумывал художник Александр Орлов, будет в строку. Вот помост в виде креста, очерченный по краям рядами сухого тростника (это про то, что мы на Валааме). Но стебли скоро от набегов иноверцев сломаются, и тихий хруст под ногами артистов будет слышен на протяжении всего спектакля. Кто б мог представить, что этот звук войдет в музыкальную ткань оперы, как родной! И веревка, спускающаяся из-под сценического поднебесья, сколько раз доскажет нужное: то она татарский аркан, то смертная петля, манящая героя, то паутина, в которой запутается несчастная, брошенная Князем цыганка Груша. Даже хор, одетый по-монашески и рассаженный в зрительских рядах над сценой, окажется словно частью какой-то древней иконы или фрески, с которой сонм святых глядит на мающихся человеков. Но, конечно, не просто глядит, а тихо плачет, утешительно воркует, предупреждает о чем-то страшном, и всё — на том невероятном музыкальном языке, который, кажется, никому не может быть понятен, кроме русских. Однако ж чего только не бывает на свете: выплавлялся этот язык, чтобы перво-наперво поговорить с заокеанской публикой (заказ был  от Лорина Маазеля и его Нью-Йоркского филармонического оркестра). 

Что почувствовали американцы, которые 23 года назад пришли в Линкольн-центр на встречу с еще неведомым сочинением и получили не просто русскую музыку, а такую, в какой национальный код шифровался не по знакомому всем Достоевскому, а каким-то иным образом? Ответ за давностью лет затерялся. Но гипотетически мог бы выглядеть так: постичь холодным умом и праздным взглядом щедринский опус, под завязку напитанный размышлениями о душе никому не ведомого на Западе Лескова, — это из области фантастики. Однако открылась по истечении американского контракта российская граница — очередь из желающих отозваться на родные код и стиль с проступающими сквозь диссонансы современности знаменным распевом, деревенскими плачами, «Невечерней» и такими нашими, зависающими разными оттенками тишины, паузами, не образовалась. Поэтому всякое концертное явление «Очарованного странника» — как подарок. А сценический вариант оперы вовсе на всю страну единственный. И счастье, что почти эталонный.

В придачу к нужной температуре ума и заинтересованному взгляду у режиссера Алексея Степанюка имелось и такое достоинство, как стоическое сопротивление искусу неторопливые музыкальные «разговоры» как-нибудь поцветистее разукрасить. И это сопротивление по большей части оборачивалось победой. Оставить публику наедине с музыкой он не боялся, что чуть не революционный шаг в эпоху режиссерского театра. В динамических щедринских апофеозах — цыганском танце и сцене пленения героя благополучно избег иллюстративности, руководствуясь принципом: пою не то, что видимо, а то, что имеет отношение к настроению, каким хочу заразить зрителя. Решился пригласить в спектакль девочку в голубом платочке и с ее помощью чуть-чуть переписать лесковский оригинал, да к лучшему. В повести герой, Иван Северьянович, вспоминает свою жизнь уже послушником Валаамского монастыря. В спектакле он только сейчас, на наших глазах, прощается с ней, чтобы, в последний раз выговорившись, выплеснув все страсти, смириться и принять монашеские одежды из рук самой Девы Марии. А это Она в обличье девочки в голубом платке явится ему. Почему в том нет сомнений? Потому что голубой в православной традиции — Богородичный цвет. И потому что ее явления просто требовала опера как противовеса некоему Магнетизеру, в котором угадывался мелкий бес. За созданием этого образа немного потеряет режиссер чувство меры, выставив на потеху задрипанного мужчинку в мятой шляпе, при галстуке, но без рубашки, и с бухгалтерским портфелем, полным питейных принадлежностей. Не упустить бы сквозь смех, что это по его указке понесут героя ноги к пропасти, куда ухнут и вверенные ему большие деньги, и он сам вместе с Грушей (только она-то — телом, а Иван, столкнувший ее с обрыва, ухнет душой в ад). Однако как не тянул на себя одеяло этот персонаж, девочку в голубом платке он не затмил и поэтически-тонкой графике спектакля сильно не навредил — в отличие от другой сцены, где на специально вытащенной кушетке будут миловаться Груша в полунеглиже и Князь в бархатном домашнем костюме. Но это — единственный минус, который перевешивали во весь ход действия разные плюсы (включая тщательность выписки режиссером ролей и блистательное их исполнение Олегом Сычевым, Андреем Поповым и Екатериной Сергеевой) — да и перевесил окончательно финал.

Спектакль возник из тишины и в тишину уйдет: на последних истаивающих нотах опять выплывут монахи, и за прежнее — косить, рыбачить, молиться. Тихо и бесстрастно, будто в чьем-то сне или царстве вселенского покоя, который, может быть, обретет лесковский Иван Северьянович. Или — словно смиренно провожая кого-то в дальний путь.

P. S. Показ спектакля в Москве Гергиев посвятил памяти Родиона Щедрина. 

Автор фото — А. Шапунов