Прежде, наверное, от этой дикости долго бы отходил и отхаживался: что, когда миг этот исчезнет, вряд ли кто о нем станет сожалеть, так как обо всем этом – искусстве, музыке, литературе – не останется даже смутного представления.

Раньше наверняка стал бы успокаивать себя тем, что сгинь, пропади они, все равно придет неустранимая тоска, как по некогда утерянному раю, откуда нас изгнали наша великая неустрашимость и наше великое непослушание.

Прежде, возникни подобное предположение, придумал бы, что вопрос исторического будущего – не есть вопрос предвидения, прогнозирования или планирования. Все, что в будущем свершится, в настоящем как раз может начисто отсутствовать, и потому-то вопрос исторического будущего, прежде всего – вопрос собственного желания: то, каким это будущее я желал бы видеть, или то, какое будущее меня более всего страшит.

Раньше, намекни кто о таком, – с открытым забралом и в схватку, в сражение, лишь бы не восторжествовала кошмарная правда «маленьких людей» Гоголя и Достоевского: что бы ни произошло, что бы ни случилось, только бы был у меня ломоть хлеба и стакан воды.

Прежде – без всякого сомнения сплошная уверенность: не существует ни одного человека, для которого слова «искусство», «литература», «музыка» являются пустым звуком. Как не существует ни одного материального объекта без силы тяжести. И как-то не думалось, что сама по себе сила тяжести ничего не дает и ничего не значит, не будь земного притяжения.

Некогда пребывал в эйфории оттого, что нет никакой нужды объять всю истину мира. Достаточно познать нечто единичное в искусстве, как познаешь и все прочее, потому что искусство и есть то самое единичное, через которое – и вся мировая истина.

Через музыку, искусство можно было преодолевать причинно-следственные связи и обусловленности, погружаясь в созерцание чего-то априорного и несуетного. Власть звуков, ритмов, гармоний, красок, полотен, текстов была неимоверна прочна, сильна и упорна. И не было никакого дела до того, что все это – не более чем наши названия, определения, имена, образы, но не сам мир.

Раньше, прежде, некогда…

* * *

Если исходить из того, что в глубинах человеческой традиции центры культуры и цивилизации были азиатскими, а Европа прилагалась к Азии в виде довеска, точнее, полуострова, то двухтысячелетний европоцентризм – не такая уже большая доля времени, в течение которого одно сменяет другое. Однако и это другое когда-то тоже обязательно завершится, и завершится по закону всеобщей гармонии, когда возникнет понимание того, что это – та самая черта, переступив которую, продолжение становится либо позором, либо мукой, либо бессмысленностью. Мы теперь, кажется, и переступили эту черту, где продолжение искусства приобретает характер позора и муки, а вернее, ничего не приобретает, вырождаясь в нечто бессмысленное и безнадежное.

Мысль, безусловно, и старая, и банальная, и в тысячный раз повторенная – о конце искусства, музыки, литературы, что, однако, только подтверждает ее подлинность. В тысячный раз искусство сдает свои позиции. Только, в отличие от предыдущих 999 раз, давление цивилизации на искусство, вытеснение ею искусства стало тотальным и необратимым. Не в пример прежним 999 разам, когда при всем отступлении и сдавании позиций искусство все-таки противостояло, пусть и малым количеством, но гениальных идей, гениальных имен, гениальных открытий, гениальных произведений, в теперешнем тысячном разе вот уже лет 45 в искусстве (а в музыке так просто беда) не наблюдается ни одного прорыва, новаторства, мощного изобретения или глубинного переосмысления прежнего опыта.

Велик сегодня тот, кто умело раскручивается, продается, грамотно пиарится, зарабатывает соответствующий аукционный или фестивальный рейтинг, умеет ловко оказаться в нужном месте и в нужное время, а великими произведениями, вещами, предметами искусства становятся те, что получают «высокий статус» акции или проекта. Сегодня и слова эти – «произведение», «сочинение», «опус» – произносить-то неудобно: сочтут ретроградом, неучем или ортодоксом, так и не понявшим, что все это в прошлом, что теперь в почете одни лишь акции с проектами да показы с демонстрациями.

Когда-то для композитора, художника, избравшего Бога, искусство было подспорьем, средством, путем к нему, а само по себе оно представлялось чем-то вторичным, производным, не имеющим безусловной ценности. Позднее композитор или художник выбирает не Бога, но само искусство, а собственные творения рассматривает как одну из его дорог. Здесь искусство обнаруживает стратегическое свое отступление, в финале которого избирается Акция, Проект, Показ, Демонстрация: отныне именно они есть и цель, и смысл, и основное направление. И это уже не отступление даже, а полный провал искусства вместе со всей его сущностью и духовностью.

Однако теперь это не вызывает во мне внутреннего содрогания и отчаяния, напротив, наполняет чем-то веселым и беззаботным. Потому как с годами все яснее проступает, что идея искусства – как идея коммунизма, которая имеет сотню плюсов и один лишь недостаток: перекроить самою человеческую природу, что, естественно, приводит к чудовищным искажениям, перегибам, последствиям. Искусство, к счастью, подобного произвести не в состоянии. Но при всех своих положительностях оно также наделено недостатком: человечество не нуждается в искусстве, от его исчезновения оно ничего не потеряет, если вообще исчезновение это заметит. И, кажется, есть в том своя высшая, откуда-то с небес идущая закономерность. Ведь с момента явления Христа наступил и момент конца реальной истории и времени – человечеству отныне ничего более не оставалось, как заниматься самоподготовкой к концу света, ко второму, значит, пришествию. И, видимо, в процессе этой самоподготовки человечество должно постепенно избавляться от чрезмерного балласта. А первый из балластов – искусство.

Согласитесь, ничему, как искусству, не предрекали столь частого и бесспорного конца и краха: ни религии, ни науке, ни технике, ни спорту, ни войне, ни политике, ни государству, ни деньгам, ни полезным ископаемым, ни чему-либо еще. Одно искусство постоянно было обречено на вырождение и исчезновение. Мысль о бесперспективности искусства не покидала человечество. Потому и гениальность в искусстве определялась не человеческим большинством, не соответствием неким идеальным художественным критериям и значимостям, не откровением и таинством, не полетом в духовность и даже не временем или ходом истории. Любая гениальность, любая великость в искусстве всегда и везде определялась парой-троечкой мнений современников, указывающих и доказывающих величие того или иного мастера. Далее мнение это повторялось, подхватывалось и вновь обосновывалось опять же парой-троечкой суждений более поздних специалистов. Затем возникала очередная тройка спецов, затем еще, еще и еще… То есть не будь этих отдельных вердиктов, мнений, суждений, не существуй этого мизерного количества личностей, заподозривших вдруг, что Леонардо, Рафаэль, Гойя, Моцарт или Бетховен – истинные гении, вряд ли кто-то о том задумался. Ни один человек ничего от утраты той не потерял бы и не приобрел.

Помнится, как один консерваторский профессор, замечательно преподававший, утверждал, что люди не могут не то чтобы любить, но даже просто хорошо относиться к искусству, потому как оно либо еще в прошлом, либо уже в будущем и никогда в настоящем. Тогда как единственная форма жизни – настоящее. И с этой точки зрения искусство приносит настоящему, сегодняшнему скорее негативное, чем позитивное, скорее нехорошее, чем хорошее. Искусство, стало быть, может быть носителем зла, но добро не может исходить от него? Нет, это не профессор, это будто бы в продолжение мысли о негативности и нехорошести искусства для всякого сегодняшнего.

Вполне возможно, что искусство для настоящего – вообще случайность, ибо искусство для человечества не является тем, чье небытие для него невозможно, и выходит, что искусство не есть необходимость для человечества. Оно то, чье небытие возможно, и значит, возникновение, появление его в нашем мире всего лишь случайность. Впрочем, попробуем дать искусству некий шанс, воспользовавшись аристотелевским: по одну сторону необходимость того, без чего нельзя; по другую то, что невозможно как бытие; а между ними такое, что может быть, а может и не быть, что представляет собой возникающее и исчезающее. Вот это-то и есть искусство. Но, опять же, получается случайность. Даже по Аристотелю. Пожалуй, слова Канта «случайно то, небытие чего возможно» – это именно о нем, об искусстве.

Боюсь, однако, сказанное мало проясняет: почему финал искусства наполняет веселостью и беззаботностью? Оттого, возможно, что искусство прошло свой исторический пик, и нет для него более новой точки отсчета, откуда оно вновь могло бы начать восхождение. Правда, связано это, скорее, не с самим искусством, а с тем, что человечество отныне не нуждается в утопических идеях, каковой всегда являлось для него искусство. А с потерей последней утопии, исчезает и надобность в искусстве.

Главная идея искусства о всечеловеческом братстве неконкурентоспособна по отношению к Глобализации и Стандартизации, а символическое единение людей в музыке, поэзии, живописи и близко не может ныне соперничать с первородным грехом – основным символом человеческого единства.

Однако почему все-таки веселость и беззаботность? Дело, видимо, в человеческой сущности, которая, сама того не подозревая, в одном лишь нуждается, к одному лишь стремится – радостному, счастливому и беззаботному состоянию. К состоянию, где только и возможно, где только и достигается ощущение покоя и блаженства. К состоянию, когда завершены все показные игры, высказаны все приличествующие слова, мысли и идеи, закончились все маски и больше ничего нельзя (да и не надо!) надеть на человеческое лицо.

В силу ограниченности и несовершенства собственного языка, не могу выразить всего удовольствия беззаботности, однако вполне хватает представления, чтобы проникнуть в трансцендентную суть беззаботности, увидеть в ней некий исключительный символ и в дальнейшем чувствовать себя по отношению ко всему вполне комфортно и безопасно.

Человек не может быть ни ангелом, ни животным. Искусство же подарило ему бессмысленную надежду, что он может быть и тем, и другим. С утверждением искусства как воплощения чего-то духовного, возвышенного, сокровенного, настала эра длительного угасания в человеке человеческого. Вероятно, пришло время распроститься с искусством и вернуться к самим себе – беззаботным и спокойным.

Напоследок – поэт германский, мистик из наилюбимейших, Ангелус Силезиус: «Я знаю, без меня Господь не может жить ни одного мгновенья, / Исчезни я – невольно дух испустит Он в томленьи».

То – Господь! Что уж об искусстве... Что уж о музыке…