Если опера для нас и в самом деле терра инкогнита, то с ее автором знакомы даже те, кто уверяют, что ни о каком Барбере не слышали. Без его «Адажио» для струнных редко обходятся траурные церемонии высокого ранга что в Штатах, что в Европе, оно звучит в качестве саундтрека как минимум в дюжине фильмов и в полутора десятках гуляющих по эфиру каверов. Рядом с этим бестселлером «Ванесса» (первая и самая известная опера Барбера, написанная в 1956-м) — Золушка, хоть и отмеченная при рождении Пулитцеровской премией. Не то что в мире, даже на родине, в Америке, опус не стал ходовым «товаром». И сегодня он все больше представляется на фестивалях в качестве эксклюзива — как редкая на театре вещь и как совершенный образчик декаданса, вдруг появившийся в не свое время.

Психиатра вызывали? 

В музыке — нервный взрывоопасный пессимизм, в истории, придуманной Джан Карло Менотти для своего сердечного друга Барбера, — изломанные характеры и совсем уж тотальная безысходность. Дама Ванесса, покинутая 20 лет назад возлюбленным, заперлась в его ожидании в своем особняке. И он появляется. Только не тот. Теперь на пороге его сын с тем же именем Анатоль. Молодой плейбой в первый же вечер соблазняет племянницу героини, а сам делает последней, годящейся ему в матери и временами путающей его с Анатолем-отцом, предложение. Проводив новоиспеченную пару в Париж, племянница Эрика, которую, между прочим, соблазнитель честно звал замуж, со словами «Как хорошо!» и «Теперь мой черед ждать» приготовляется похоронить себя, подобно тетке, в четырех стенах. Вишенка на торте — эпизодически появляющаяся железная Баронесса, мать Ванессы и бабушка Эрики, которая двадцать лет не разговаривала с первой, а теперь также возьмется наказывать вторую. И что делать с этой компанией, где каждому прямая дорога если не к психиатру, то к психотерапевту? 

Всех в клинику — решает режиссер новооперной «Ванессы» Дмитрий Волкострелов и обустраивает на сцене три палаты, в которых в одиночестве и никак не сообщаясь друг с другом маются постаревшие Ванесса, Эрика и Анатоль. Возможно, реально переживает свою историю только один из трех, остальные лишь фантомы. Может быть, это Эрика, которая в опере тоже претендует на главную роль, поскольку у тетки скелеты давно в шкафу, ее же драма разворачивается здесь и сейчас. Но возможно, реальна не она. И даже не Ванесса, а кто-то, кто видит себя на ее месте... Режиссер в духе декаданса, который есть плоть от плоти символизма, не дающего прямых ответов, предлагает нам головоломку. И почему бы не допустить решение, подсказанное двумя интересными обстоятельствами?

Сезам, закройся 

В первые минуты спектакля героиня предстанет в полосатой пижаме, напоминающей «униформу» узников концлагерей. А оттуда с нетронутой психикой не выходили. И теперь несчастная пребывает в мире печальных и навязчивых фантазий, навеянных старым, еще немым фильмом под названием «Ванесса», который, верно, в глубокой молодости чем-то поразил ее. А вот и сам фильм: его у нас на глазах снимают на первом этаже сценографической конструкции. Причем, как и принято в кино, с дублями и не в прямом порядке — отчего, конечно, неслучайно сцена с еще любовно сплетающими руки Анатолем и Эрикой совпадет с финалом спектакля, где последняя обреченно «закрывает себя на ключ». 

Как ни удивительно, этот ход, пусть не самый оригинальный, но здесь бесспорно концептуальный, внутренней динамики спектаклю не придал. Зато придал визуальной многословности, рассредоточивающей внимание зала. Подробная реалистичная кинодекорации звала разглядывать ее занимательные детали. Члены съемочной группы действовали вяло, что, возможно, и не изъян, они ведь существуют только в заторможенном сознании героини. Но взгляд притягивали. Потому как для каждого — режиссера, операторши в галифе, помощников и актеров — были тщательно выписаны роли (и выходить из них никому не велено было даже в антракте: пока публика прохлаждалась в буфетах, на сцене решались съемочные вопросы и тоже поглощалась какая-то снедь). И это только на первом этаже сценографической конструкции, придуманной Лешей Лобановым. 

На втором же, в больничных палатах, текла своя жизнь: прием лекарств, переодевания, обед, погружение в прострацию. По ходу дела обитатели будут «меняться» палатами, и в этих перемещениях явно имелась логика. Главное, успеть уловить ее между частыми «вбросами» снизу — снятыми кадрами, которые проецировались на прозрачные фронтальные стены палат, иногда еще и одновременно в разной раскадровке да с английскими титрами в виньетках, какие любили в немом кино. А еще не упустить бы смену русских титров, проступающих на плашках под той из палат, откуда сейчас публике ждать вокального высказывания. Без этих подсказок совсем не разобраться. Душевнобольные Волкострелова погружены исключительно в себя, и внешне изобразить эмоцию или чувство условиями игры им не дано. Все это ищи в музыке — как ни затруднял к ней доступ своей многоречивостью режиссер.

По ком плачет челеста 

Проблема в том, что эта музыка и сама из «сложносочиненных», требующих повышенного внимания у всякого, а у того, кто с ней на свидании впервые, — тем более. Барбер бросает публику в море-океан чуть не всего того, что творилось в обозримом для него прошлом. Тут романтические благозвучия, намечающиеся гармонические разломы постромантизма, приветы от импрессионистов и экспрессионистов... Однако мировую разноголосицу он ловко увязал в целое, структурировал системой лейтмотивов и снабдил буйками, за которые может ухватиться какой-нибудь утопающий, — ариями и ансамблями вполне классического вида. В оркестровой яме «Новой оперы» это целое не то что не развалили, а подали конфеткой. Что, впрочем, от коллектива, выработавшего вкус к современной музыке в горнилах освоения бриттеновских, шостаковичевских, корнгольдовских опусов, ожидалось. За дирижерским пультом стоял Андрей Лебедев. Он первый триумфатор постановки. Но нашелся и еще один. Это Гаяне Бабаджанян, певшая Эрику. 

Надо бы заметить, что в опере сложилась интересная диспозиция женских голосов. Партию героини, которой не двадцать и в душе которой слишком долго было темно, Барбер отдал сопрано — крепкому, но отнюдь не драматическому, а юную Эрику поручил петь меццо. Ольга Стародубова будет хорошей Ванессой. Но Бабаджанян превратит свою партию в нечто завораживающее. Ей вполне давались и аффектированные крики души, но только настоящая ее сила была в другом: в пластичнейших линиях, в невесомых пиано, в каких-то немыслимых динамических трепетаниях, от которых делалось еще печальнее: какое тонкое существо уходит в сумеречное одиночество... Сверх того певица единственной в составе точно уловила особенность барберовского опуса: голос здесь — один из инструментов в изощренной партитуре. И позаботилась об инструментальности в собственном. Именно такой Эрики как будто и требовал оперный финал, в котором — истаивающее колокольчиками челесты время. С последней нотой оно остановится для новой затворницы, как замрет и ее душа. Но это у Барбера.

В спектакле же все было кончено, едва начавшись: часы в съемочном павильоне так и не сдвинулись с одной отметки, а для пациентов психиатрических клиник по определению времени нет. Тогда для кого оно здесь умирает? 

Фото Екатерины Христовой